Антология современной азербайджанской литературы. Проза

Другие официальные источники утверждали, что папа прибывает в страну без какого-либо официального или неофициального приглашения со стороны государства, исключительно по своей инициативе. Намерением папы было, как сообщалось, обратиться к мусульманам и христианам всего мира с призывом к единению и взаимной терпимости. «…Папа желает обратиться к мусульманам и христианам мира из пределов этой страны…» — объявил посол Ватикана на Южном Кавказе апостольский нунций Клаудио Гучеротти.

«Но почему именно из пределов этой небольшой, безвестной мусульманской страны, раздираемой на протяжении всей своей истории во внутренних, нефтяных и политических конфликтах?!» — думала я в те дни, сгорая от нетерпения.

Решив выяснить подлинные причины таинственного визита понтифика, я начала ворошить заявления некоторых зарубежных радиостанций на официальных сайтах Ватикана. Бесплодность долгих поисков все больше и больше подтверждала вынесенную мной из далекого прошлого устойчивую убежденность в непостижимости мира.

Приезд лишенного возможности самостоятельно передвигаться папы из далекого Рима в нашу страну, его обращение к миру на исходе жизненного пути именно отсюда, желание изменить что-то именно здесь — в нашей стране, с завидным постоянством хранящей верность материальным ценностям, — в те дни сознавала лишь я одна.

«…Мое обращение есть молитва. Молитва человека за человека. Я возношу эту молитву единогласно со всеми вами. Молитву за всех людей мира, живых и умерших, призванных быть вместе с нами…»

В свое время, услышав эти слова, произнесенные папой римским на какой-то торжественной церемонии, я испытала чувство благодати и какого-то равновесия, утраченного когда-то очень давно, быть может, в далекие детские годы, и оставившего вместо себя состояние какой-то неуверенности. Это было чувство безмятежного покоя внутри безграничной исполинской молитвы, ощущение себя в единстве со своими детьми и с юными родителями, ушедшими из жизни в молодые годы…

Еще одно потрясение я испытала и несколько ранее, на одной из традиционных церемоний на площади Святого Петра, во время моления, в котором участвовали десятки тысяч людей, когда старый понтифик, внезапно прервал проповедь и, обернувшись к людям, сказал:

— Не бойтесь!

И я поняла, каким-то непостижимым уму образом осознала его высшее восприятие человечества вне религий и наций, уловила недосягаемые высоты его прозрений, где нет различия между живыми и мертвыми.

Историческую значимость визита религиозного деятеля, являющегося столпом Всемирной Епископской курии, в те дни понимали многие. О существовании более возвышенных, таинственных целей предстоящего приезда, не имеющего сколь-нибудь заметной экономической подоплеки и политической заданности, смутно догадывались даже те, кто мало интересовался мировыми проблемами.

Но то, что мимолетная встреча накануне этих наполненных волнениями дней с одним моим коллегой, когда-то витавшим с нами в высотах художественности, а потом неожиданно исчезнувшим из литературных кругов, не являлась простой случайностью, я осознала гораздо позже — лишь после того, как пожилой понтифик, покинув страну, удалился под сень своего далекого храма.

В тот памятный день мы встретились с ним будто совершенно случайно, на продуваемом перекрестке, перед входом во внушительное здание госучреждения, в котором он служил в последние годы. Мы столкнулись, когда он направлялся к ожидавшему его неподалеку черному служебному автомобилю. Увидев меня, он почему-то растерялся и настороженно застыл на месте, словно не решаясь подойти ко мне.

После поступления на государственную службу всякий раз при встрече с нами — бывшими собратьями по перу — он словно испытывал какую-то неловкость, принимая почему-то виноватый вид, но дальше по ходу разговора, подобно спасенному утопающему, постепенно приходил в себя, что я связывала с его внутренним решением, принятым некогда в роковой день, когда он, видимо, уверовал в никчемность Литературы как ремесла, не приносящего пользы человеческой жизни, в силу чего он, казалось, испытывал угрызения совести за прегрешения перед ней и перед нами…

Раньше его подобное отношение к Литературе и ее создателям — перепады настроения, черный юмор и злую иронию я связывала с его усталостью от нелюбимой работы, но с годами ощутила, что это пренебрежение, оправдывавшееся им, постепенно перерастало в мрачную, жгучую ненависть.

В тот день, взирая на мир утомленными глазами из неведомого далека, он с плохо скрываемым скепсисом, слушая мои полные мистики, несвязные речи о неясной причине предстоящего визита папы, словно предотвращая какую-то опасность, с непонятной суетливостью принялся увлеченно «приземлять» меня.

— Когда-то его звали Леликом, — сказал он. — Ведь раньше он актерствовал. Потом пристрастился к Литературе, а в итоге стал папой.

Высказавшись, он пристально взглянул в мои глаза из своей дали, будто хотел уточнить, насколько я опростоволосилась в своей простодушной эйфории. Вообще его отношение к людям из литературных кругов — острое наслаждение от обличения их беспомощности и слабости, злую иронию его вроде бы невинных шуток по их поводу — я почувствовала еще задолго до этой вроде бы случайной встречи, когда он уже перешел на свою нынешнюю работу. Поняла, как он опирается на какие-то искусственные устои, сооруженные в верхах, недоступных скопищу неудачников, способных лишь барахтаться в какой-то там магии художественного слова.

Он совсем забыл про свою черную машину с водителем, которая ждала его у тротуара, и, приноровившись к моим шагам, шел рядом. Словно выполняя государственное поручение, он с заученной последовательностью перечислял факты тайного вмешательства папы в мировую политику, «разоблачая» коварные движения указующего перста понтифика, ощутимо влияющие на мировые процессы. Я же, посматривая на его маленькие, похожие на женские ботинки, не сочетавшиеся с его высоким станом, жалела о своих неуместных восторгах и думала, чем же визит римского первосвященника мог так зацепить этого человека, некогда заставлявшего нас трепетать от своих полных боли строк?

Непонятную метаморфозу, случившуюся с ним почти сразу же после перехода в это важное учреждение, которое, занятые разговором, мы оставили позади, его превращение в пугливого государственного служку, вздрагивающего от собственного голоса, я в первую очередь связывала с его окружением — армией чиновников, с утра до ночи деловито сновавших мелкими, быстрыми шажками по напряженно натянутым коридорам учреждения, с лицами, чем-то напоминающими рельеф предгорий.

Наблюдая этого «певца свободы», некогда трепещущего от бескрайности грез и вечного присутствия витающей где-то поблизости смерти, а теперь часами сидящего на всевозможных официальных заседаниях, с туго затянутым галстуком, очками на кончике носа, наушниками в ушах, со сдержанностью и усердием отличника, непрерывно записывающего что-то, я все более убеждалась, насколько неожиданна и непредсказуема тайная суть человека, и какой-то частичкой своего сознания все-таки надеялась, что рано или поздно ему станет тесно в этих унылых залах заседаний, и, не выдержав, он наконец-то вырвется из этой удушающей тесноты, вспорет ее, как брюхо мертвой рыбы, и обретет спасение.

Однако по прошествии долгих месяцев, а потом и лет, в тщетной попытке обнаружить в глубине его глаз хоть что-то, похожее на душевное смятение, я подмечала на его лице вместо признаков тоски и стесненности следы затаенного счастья, покоя и удовлетворения, и понимала, что ни о Литературе, ни о тех, кого она избрала, я ничего не знаю, и от подобного прозрения испытывала еще большее потрясение.

Мы перешли на другую сторону дороги и двигались в направлении одного из центральных парков города. Пытаясь скрыть замешательство, а может быть, как-то смягчить, погасить иронию, которая проявлялась на его лице, я принялась рассказывать ему все, что знала о папе: как он, первый из глав Ватикана, посещал мечети во время визитов в мусульманские страны, как помогал сотням тысяч бездомных и нищих из своих личных средств, как в своих проповедях поэтизировал молитвы, произнося их в стихотворной форме, о том, как все энциклики, рассылаемые в епархии, находящиеся под духовным управлением Ватикана, и даже серьезные официальные документы он непременно завершал трогательными стихотворными молитвами, что, читая стихи даже в литургиях, он превращал этот строгий, традиционный, церковный обряд в умиротворяющий духовный акт.