Зарубежный детектив (1989)

Взгляды наши встретились. Известно, что дети вырастают, но для родителей навсегда остаются маленькими, особенно, если в их жизни не все гладко.

— А врачи когда‑нибудь говорили, отчего это у нее происходит?

— Она рано потеряла отца, да еще при обстоятельствах, которые всем известны. Понимаете, чего ей только не пришлось наслышаться. И ведь это тянулось годами. Ну а сбросить накопившийся груз ей удавалось только одним способом, — слова ее звучали бесстрастно, она только констатировала факты. И все же в том, как она это сказала, я почувствовал сдержанную ярость. И я понял главное — Анита Карлсен, которой к моменту пожара исполнилось всего лишь четыре года, — еще одна жертва этой трагедии.

Сигрид Карлсен перестала плакать.

— Надо прибрать, — сказала она и поднялась.

— Я помогу вам, — поспешил я.

Она строго взглянула на меня.

— Я сама. — И, чтобы как‑то сгладить неловкость, добавила: — Когда Анита вернется, мне лучше здесь быть одной. Когда все проходит, она всегда чувствует себя виноватой.

— Я понимаю.

— Вам было что‑то нужно? — спросила она. — Вы зачем‑то пришли?

— Должно быть. Но я, честно говоря, забыл. Никак не могу прийти в себя. — Мне все еще казалось, что здесь меня ждала та же картина, что накануне у Ольги Серенсен. — Я только хотел сказать, фру Карлсен, что я по–прежнему занимаюсь этим делом и убежден, что ваш муж не виновен. И я не остановлюсь, пока не выясню все обстоятельства этого дела до конца. Передайте это Аните, когда сочтете возможным. Скажите, что я уверен — ее отец ни в чем не виноват.

Ее глаза смотрели печально.

— Кому это теперь нужно? Но все равно, спасибо.

— Я вернусь, когда буду располагать неоспоримыми доказательствами. — Мой голос звучал уверенно, и я отметил, что я сказал «когда», а не «если», и я был убежден, что так и будет. Если понадобится, я доберусь до преисподней и вытащу оттуда Харальда Ульвена. Во что бы то ни стало мне надо докопаться до истины. Ради Аниты и ее матери. Хотя становилось все яснее, что отправляться в столь далекое путешествие, возможно, и не понадобится.

Развязка приближалась медленно, но неотвратимо. Спустя много лет, но приближалась….

Начало смеркаться. Предметы теряли очертания. По ночам на охоту выходят волки: и те, что охотятся стаями, и те, что поодиночке.

37

В это время года темнеет быстро, и вот уже в садах вокруг вилл зажигают фонари. Мощные кроны деревьев залиты светом, но сырая земля, покрытая пожелтевшей травой, остается в темноте. После заката быстро холодает.

На этот раз я оставил машину подальше от знакомого мне дома брата Хагбарта Хелле и отправился туда пешком. Я держался как можно ближе к зеленой изгороди, чтобы из дома меня не заметили.

Эта изгородь, отделявшая сад от дороги, была плотной и колючей. Кованые ворота держались на двух массивных колоннах из натурального камня, врытых вплотную к кустарнику.

Присев на корточки, я внимательно изучил эти ворота, но никакого сигнального устройства не обнаружил. Впрочем, полной уверенности в этом у меня не было.

Миновав ворота, я пошел дальше вдоль изгороди. Соседняя вилла за низким деревянным заборчиком, с розовыми кустами на участке выглядела более приветливо. Владение же Хеллебюста со всех сторон было обнесено колючей зеленой изгородью. Оглядевшись по сторонам, я перешагнул через деревянный заборчик соседней виллы, а дальше пошел вдоль изгороди, пока не оказался у задней стенки гаража, расположенного на участке. За домом участок постепенно шел под уклон, спускаясь к пролегавшему здесь когда‑то железнодорожному полотну. В одном месте я увидел углубление — вероятно, русло пересохшего ручья. В этом месте под изгородью образовался небольшой лаз.

Опустившись на четвереньки, я пролез под изгородью.

Из дома, скрытого от меня фруктовыми деревьями и какой‑то садовой мебелью, доносились тихие звуки. Соблюдая осторожность, я направился к дому по широкой дуге. Ни одна сторожевая собака так и не известила хозяев о моем приближении. Я подошел к дому с торца. Из трех окон, выходящих на эту сторону, два не светились, зато третье излучало теплый, мерцающий свет, как из камина.

Дорогу мне преграждал цветник. После секундного колебания я понял, что в общем‑то меня мало волнует, помну я цветочки или нет. Только на камни я старался не наступать, чтобы не создавать лишнего шума.

На ступеньках террасы я немного постоял, стараясь не дышать. Я правильно все рассчитал. Бархатные гардины делали меня невидимым. Мое появление осталось незамеченным. Сквозь стекло доносились голоса, монотонные и приглушенные, слов не разобрать. Двойные термопановые стекла почти не пропускали звука — ни снаружи, ни изнутри.

Я подошел вплотную к оконной раме и осторожно протиснулся в свободное пространство между гардинами. Держался я так прямо, словно аршин проглотил, и старался не дышать, продвигаясь вперед буквально по сантиметру. Добравшись до края гардины, я смог сбоку заглянуть внутрь.

Живой мерцающий свет заливал комнату. Единственным источником электрического освещения была пара небольших бра. А па огромном обеденном столе возвышался канделябр с семью горящими свечами. Язычки пламени отражались и играли на высоких и узких спинках стульев. За столом никого не было.

Чтобы охватить взглядом оставшуюся часть комнаты, мне пришлось продвинуться чуть дальше и еще больше скосить глаза.

Та часть комнаты была освещена значительно ярче. Я увидел белую поверхность камина. Шероховатую, как выбеленные стены монастыря. Три кресла с высокими спинками и низкий диван, обитый бархатом цвета ржавчины. На низком столике — ведерко со льдом, бутылки искрящегося вина и дорогого коньяка. Вокруг столика сидели шестеро.

С одним из них я был знаком. Напряженно выпрямив спину, боком к камину восседал Каретой Вииг — мне был хорошо виден его классический профиль. Рядом с ним расположилась молодая женщина. В отблесках горящего камина любая показалась бы красавицей, и даже крупные очки и застывшая улыбка па нарисованных губах не слишком ее портили. Еще две женщины уединились в уголке и тихонько беседовали о чем‑то своем, не обращая на остальных никакого внимания. Одной из них, седовласой, было, видимо, под семьдесят. Другая — загорелая, с умело подкрашенными волосами, была значительно моложе.

Один из пожилых джентльменов был полным и рыхлым человеком с красноватым лицом и редкими, зачесанными назад волосами. В другом я узнал Хагбарта Хелле.

Профиль Хагбарта Холле четко вырисовывался па фоне белой стены. Но если бы не та расплывчатая фотография, которую мне когда‑то показал Уве Хаугланд, я бы его не узнал.

В этой худом, жилистом лице, в сверкающих глазах, в напряженной складке у губ и подбородка проглядывал злой и беспощадный хищник. Такие всегда настороже и первыми чувствуют приближающуюся опасность или возможную выгоду. Несмотря на свежий вид и загар, его возраст выдавали морщины. Он выглядел значительно старше, чем я предполагал. И наверное, только в этот момент я впервые осознал, что Хагбарт Хелле уже не молод. Ведь ему семьдесят три. Честолюбие и успех, безусловно, закалили его и помогали держаться в форме, но ушедшие годы ни за какие деньги не вернешь. Время ко всем безжалостно — и к богатым, и к бедным.

И тут я заметил еще одно живое, существо. Лежащий у камина черный доберман–пинчер; громадных размеров поднял голову и прислушался. Неужели услышал, как бьется мое сердце? Или чужой запах почуял?

И все же не эта жуткая собачья пасть удерживала меня на месте.

Хагбарта Хелле и меня разделяли лишь оконное стекло и раздвижная дверь. Но я вдруг понял, что моя попытка обречена. Стеклянная перегородка была скорее символом такой непреодолимой стены, как если бы она была из бетона.

Сидевшие здесь люди, в костюмах от лучших портных, привыкли к дорогим напиткам и бархатной обивке диванов из красного дерева. Они обедают при свечах в серебряных подсвечниках. Это им принадлежат океанские лайнеры, бороздящие моря от тропиков до Аляски. Это они владельцы крупных счетов в швейцарских банках, собственных вилл на Сейшельских островах и плантаций орхидей на побережье Карибского моря. Против этих людей я бессилен.