Уйди во тьму

— Слова, слова, слова… почему вы не дойдете до сути?

Позже он не мог припомнить — из-за того, — что у него были затуманены мозги, что последовало за этим, но, в общем, произошло примерно следующее…

Голос Элен — бесстрастный, но наставительный: «Вот что я пытаюсь сказать тебе, моя дорогая. Нет, я вовсе не считала, что ты не должна пить. Ты что, думаешь, я член Союза женщин-христианок против алкоголя? Безусловно, нет. Но, дорогая девочка, для меня важно другое. Право, Пейтон, после того как мы так старались все спланировать для тебя, неужели ты считаешь…»

Ее прервал гневный голос Пейтон: «Я считаю — что? Не будете ли вы так любезны объяснить?»

«Эта история с твоим отцом. Неужели ты действительно считаешь, что имеешь право так себя вести с ним? После всего, что он для тебя делал? Я видела, что только что произошло. Право, Пейтон, не делай вида, будто этого не было или никто этого не видел. Потому что я это видела. Видела. Говорю тебе».

«Что!»

«А вот это. — Она заговорила отрывисто и резко. — А вот это. Как ты разразилась бранью. При всех. Не одна я это видела. Чесс Хегерти видел это и Браунштейны. Все. После того как я все так спланировала. После того как я так старалась… не старалась, а вынуждена была забыть про тебя, чтобы все прошло как надо. Я сказала себе: „Ладно, я забуду все, что она наделала“. Во имя нравственности, во имя христианских принципов. Во имя благопристойности я не придам значения тому, что ты натворила…»

«Чему?»

«Не важно. Я сказала, что приличия ради не придам этому значения. Чтобы ты могла должным образом обвенчаться в своем доме. Доме, который ты тоже легко покинула. В этом ирония. Словом, ради всего благопристойного, ради этого я сказала, что сделаю все, чтобы эта свадьба была успехом. Все знают, что ты ненавидишь меня. Это не имеет значения. Но чтобы они знали, что ты ненавидишь и его! После того как столько лет ты притворялась, и льстила ему, и соблазняла…»

Раздался вдруг грохот, скрип пружин, словно кто-то неожиданно упал на кровать. Раздался смех Пейтон, натянутый и немного истеричный, но также приглушенный — смех человека, лежащего горизонтально.

«О Господи, неужели? Разве это не предел всему? Бедная Элен, вы, значит, действительно страдали, так? Бедная Элен. А вы, знаете ли, несчастное существо, и мне, право, не следовало так с вами говорить. Мне, право, следовало молчать и терпеть, быть по-настоящему милосердной, но я просто не могу. Вы такое отвратительное существо, что я не могу даже чувствовать жалость…»

«Заткнись. Уважай старших. Твоих родителей, которые…»

«Да вы и страдать-то по-настоящему не можете, — прервала мать Пейтон, голос ее звучал теперь твердо. — Вы, как все остальные несчастные невротики, повсюду всецело отдаетесь своей беде и вымещаете свою гнусную подленькую ненависть на любом, кому завидуете. Знаете ли, я подозреваю, что вы всегда за то или за другое ненавидели меня, но последнее время я стала для вас символом всего, что вы не выносите. Вы думаете, я глупа или что-то в этом роде и что я вас не вычислила? Вы годами ненавидели мужчин, которые ненавидели папу, и самое печальное, что он этого не знал. И самое ужасное, что вы так ненавидите себя, что вы не можете ненавидеть мужчин или папу, а ненавидите все — животных, растения и минералы. Особенно вы ненавидите меня. Потому, что я стала этим символом. Я знаю, что я не идеальна, но я свободна, и я молода, и если я не чувствовала себя счастливой, то по крайней мере я знаю, что когда-нибудь смогу быть счастлива, если достаточно над этим поработаю. Я свободна. Если бы я проторчала в Порт-Варвике, вышла замуж за какого-нибудь туповатого парня, который работал бы на верфи и жил где-то в маленьком домишке и каждое воскресенье приходил бы повидать вас и папу, вы были бы полностью удовлетворены. Тогда вы всадили бы свои когти в меня. Я бы послушно следовала вашему драгоценному кодексу христианской морали, который в любом случае липа. Но так не вышло. Я свободна, и это невыносимо для вас…»

«Ты ненавидишь…»

Пейтон сбросила ноги на пол: Лофтис услышал отрывистый резкий стук каблуков.

«Я знаю, что вы скажете! Вы скажете, что я ненавижу Порт-Варвик, папу — все. Ну так это неправда! Я не ненавижу ничего, что вы вынуждали меня ненавидеть, и, черт бы вас побрал, вы же вынудили меня возненавидеть и вас…»

Голос Элен превратился в пронзительный истерический вопль: «Ты говоришь мне все это, и ты не знаешь… не знаешь! — И, обезумев, она закричала: — И ты являешься сюда и устраиваешь тут посмешище, изображая… после того как ты без разбора переспала… ты не знаешь… и этот твой грязный еврейчик…»

Лофтис подошел к двери, но было уже слишком поздно. Тишина, продержавшаяся между последним словом Элен и тем, что произошло дальше, казалось, была короткой и бесконечно долгой; эта тишина, такая недолгая и вечная, потому ужасу, какой она с собой принесла, не отличалась от громкого звука. Затем Лофтис услышал шум потасовки и один-единственный мучительный стон, но он опять-таки опоздал — он распахнул дверь. Пейтон, рыдая, промчалась мимо него по коридору и потом — вниз по лестнице. Он попытался схватить ее, но она пронеслась мимо, как воздух, и он в нерешительности продолжал стоять в дверях, глядя на Элен. Она закрыла лицо руками, но сквозь ее пальцы текли струйки крови, и он смотрел на них холодно и отстраненно, словно зачарованный, не обращая внимания на ее стоны. Он не помнил потом, как долго он так стоял — возможно, полминуты, возможно, больше, — но когда, почувствовав его присутствие, она отняла руки от лица и посмотрела на него, беззвучно шевеля губами — щеки белые как у мертвеца, исполосованные глубокими царапинами, оставшимися от ногтей Пейтон, — он сказал лишь, плохо выговаривая слова из-за своего непослушного, пропитанного виски языка:

— Да поможет тебе Бог, чудовище. — И пошел вниз.

Позвонил ли он Долли до того, как Пейтон уехала, или потом? Он и это не в состоянии был точно восстановить в памяти — лишь помнил, что было время — несколькими минутами позже, — когда он держал в объятиях Пейтон, держал, прижав к своей груди, а она плакала, он же говорил: «Все в порядке, крошка. Все в порядке, детка. Все в порядке, крошка». Говорил снова и снова.

Она была в пальто. Ее чемоданы стояли в коридоре рядом с ней. Когда Гарри, которому он дал ключ от своей машины, выведет ее из гаража, они будут готовы ехать. То, что он мог сказать сейчас, было безлико, пустячно.

— Скажи ему, чтобы он оставил ключ у человека на пароме. Я знаю его. Я заберу машину завтра. Я пришлю твои подарки.

Она немного приободрилась, смахнула слезы компактной пудрой.

— О’кей, — сказала она. — Извини, зайка. Мне правда жаль, верно? Когда-нибудь станет лучше. — Она окинула потерянным взглядом темный коридор. — У нас нет виски. У тебя…

Он пошел на кухню и взял пинту у одного из цветных. Пейтон положила ее в сумку.

Он нагнулся, чтобы поцеловать ее. Она не шевельнулась, позволив ему поцеловать себя в щеку, в ухо, в волосы. Он стал целовать ее в губы.

— Не надо, — прошептала она, отстраняя его. — Зайка, дорогой;., протрезвей. Затем он и она, а также Гарри, прошли к крыльцу под градом ликующих возгласов и криков, под водопадом риса. «До свидания… — кричали все, — до свидания… до свидания… до свидания!» Машина умчалась по подъездной дороге в сопровождении двух отчаянных «шевроле», полных молодежи. Лофтис пошел назад, к двери, чуть не упав из-за скользкого риса, но его подхватил Монк Юрти, что-то кричавший насчет свадебных ночей, внуков.

— Да уйди ты.

Потом он вспомнил — и внезапно совершенно ясно, — что, стоя в коридоре, снова и снова звонил Долли, а рядом с ним стояла новая порция выпивки. Сидя у телефона, он смотрел на последних, упорно продержавшихся гостей: Полли Пирсон, Монка Юрти, Вишенку Пая, тонкого как тростинка парня по имени Кэмпбелл Как-Его-Там, танцевавшего нечто импровизированное в одиночку, Эдварда, валявшегося в луже шампанского, — и тревога целиком и полностью оставила его. Все были такие радостные. Он не знал того, что играли, но подпевал, думая о новом распорядке своей жизни, и когда Долли наконец ответила на его звонок, он сказал: