Мой золотой Иерусалим

Клара бережно сложила тетради обратно в ящик, на то место, где их отыскала, и, вернувшись к себе в комнату, легла в постель под грубые шерстяные одеяла, не в силах искать простыни. Засыпая, она почувствовала необычное облегчение оттого, что обрела свой родной дом, от сознания, что хоть и не счастливо, но существовала и раньше, и впервые без горечи подумала об истоках собственной жизни.

Утром она отправилась в больницу. Врач ей все рассказал — рассказал с резкой прямотой, чуждой всякой сентиментальности. Весь его вид говорил: вы ведь ждете от меня откровенности, и вы ее получите, мы с вами люди разумные, и нам некогда разводить антимонии. Кларе его тон показался оскорбительным, хотя она понимала, что на самом деле он хотел ей помочь — приглашал в мир холодного стоицизма. Она подумала, сколько же робких, едва родившихся надежд он загубил. Его бесцеремонность причиняла ей боль — Клара уже привыкла к деликатному обращению и предпочла бы видимость сочувствия, пусть даже прикрывающую равнодушие. Как бесконечно чужд был ей этот мир, где жестокость выдавала себя за откровенность, как отвратительна попытка этого человека внушить ей, что он с ней заодно, что безразличие нормально, смерть — неизбежна, а видимость заботы была бы просто насмешкой и обманом. И когда он сказал в заключение: «У нас она ни в чем не будет нуждаться. Не стоит забирать ее, что бы она ни говорила. В конце концов, у вас своя жизнь. Будем откровенны: вы ведь не захотите, не сможете ухаживать за ней сами, правда?», Клару охватило возмущение. Она готова была уже заявить, что как раз — сможет, что она способна на это последнее, не раз возникавшее в ее воображении мученичество (потому и способна, что оно последнее), но, посмотрев на врача, на его квадратное лицо, массивные очки, Клара под его всепонимающим взглядом опустила глаза: он был прав, он лучше знал границы человеческих возможностей — он повидал в жизни больше, чем она.

— Да, — покорно сказала Клара, — да, я не смогу, мне надо возвращаться в Лондон, я не смогу остаться, никак не смогу.

И он провел ее, такую побежденную, к матери. Миссис Моэм лежала в маленькой палате, отделенная от двух других больных занавеской. Когда Клара вошла к ней, она дремала. Голова ее покоилась на высоком холме больничной подушки, челюсть отвисла, мать дышала через рот. Выглядела она ужасно, она изменилась сильнее, чем Клара могла вообразить, трудно было поверить, что человек может так исхудать за столь короткое время, ведь они виделись всего два месяца назад. Сквозь кожу лица отчетливо проступали кости черепа, мать дышала с надрывом. Глядя на спящую, Клара подумала: как могла я не знать, как могла пропустить признаки этого надвигающегося упадка? Она вдруг вспомнила, что стоит здесь с пустыми руками, что ничего не принесла, ни о чем не позаботилась. В кувшине возле кровати стояло несколько увядших роз, и Клара подумала со стыдом, что могла принести хотя бы цветы — ведь по дороге сюда она проходила мимо цветочных магазинчиков, но не остановилась, потому что побоялась неприятия, побоялась увидеть ту кислую гримасу, с которой мать когда-то принимала ее детские подношения — игольницы, вышитые крестиком подушечки для булавок, старательно склеенные и сброшюрованные календари. Клара побоялась сделать этот жест, она ничему не научилась, она не умела давать, но все-таки знала, что без таких жестов нет надежды, что сутью протянутых навстречу рук, условных поцелуев в щеку и преподносимых цветов может быть любовь. Клара не принесла ничего, и сама ужаснулась собственной низости. Она совсем не хотела, чтобы так вышло.

Очнувшись, мать резко села в кровати и посмотрела на Клару. Ее, очевидно, предупредили о приходе дочери. Глядя Кларе в глаза, она произнесла с горечью и досадой, без вопросительной интонации:

— А, так ты пришла.

— Да, — взволнованно, смущенно ответила Клара. На некоторое время воцарилось молчание, потом мать сказала раздраженно:

— Что же ты стоишь? Садись, садись же, тут где-то есть стул.

Клара села.

— Я не спрашиваю, почему ты не приезжала раньше, — резко произнесла мать после следующей долгой паузы.

И Клара — у которой мгновение назад чуть не вырвалось: «Я была в Париже с любовником» — словно последний отчаянный призыв к той юной женщине, сидевшей на перекладине изгороди сорок лет назад, — Клара поняла, что такой призыв невозможен и противоестествен, как невозможен и другой ответ на тот тягостный полувопрос: «Я не скажу тебе». Свобода покинула ее — жалкая, неуместная свобода, и Клара обнаружила, что, как в прежние времена, изворачивается и испуганно лжет. Она забормотала что-то об экзаменах, о том, что была в учебной поездке и ей никто ничего не передавал.

Мать смотрела на простыню, теребя край ослабевшими пальцами, а потом вдруг сказала со своей обычной злостью:

— Даже если бы я лежала при смерти, вам всем это было бы безразлично. Что вам за дело? Вам наплевать. Если бы я упала и умерла, вы бы через меня перешагнули.

И отдавая себе отчет в том, что слышала эти слова сотни раз и что вряд ли найдется в мире мать, которая никогда их не произносила, Клара вся похолодела, поняв, что мать знаети за этими словами прячет свой страх и сознание истины. Потому что, в конце концов, тоже не хочет прямолинейности и предпочитает недомолвки. Но они обе знали истину, безмолвно стоявшую между ними, суровую и беспощадную.

Через некоторое время они уже натянуто разговаривали о другом — о сдаче в стирку белья, о горячей воде, о счете за молоко. Клара, слушая мать и отвечая ей, окончательно рассталась с надеждой, которая возникла у нее прошлой ночью, — надеждой на сближение, на появление проблеска тепла и любви. Она убедилась в том, что сопереживание существует только в виде кратковременных озарений, и уже не ждала, а боялась любых признаков живого чувства, любой трещины в каменном фасаде — этого она бы не выдержала. Но ничего такого не было, и Клара с облегчением поняла, что ничего и не будет, и ей не придется идти на жертвы, а можно просто отвечать на отчужденность отчужденностью. Когда речь зашла о Клариных планах, миссис Моэм сама сразу высказала то же предположение, что и врач, — что Клара предпочтет поскорее вернуться в Лондон. Клара растерялась, стала возражать, потом заколебалась и наконец согласилась, сказав:

— Я побуду день-два, а потом приеду на субботу и воскресенье в пятницу вечерним поездом…

Она никак не могла пересилить себя и спросить мать, устраивает ли ее больница, не забрать ли ее, не хочет ли она в частную клинику, но наконец все-таки спросила.

— Нет-нет, лучше здесь, — ответила мать.

— Ты уверена? — снова спросила Клара, неожиданно почувствовав необходимость настаивать. — Ты уверена, что не хочешь куда-нибудь, где потише? То есть я не говорю, что здесь плохо, но можно подыскать другую больницу, если ты захочешь.

— Зачем это? — сказала мать. — Останусь здесь. Уход сносный. И кроме того, — добавила она, глядя дочери прямо в глаза, — это ведь только на три недели, правда? Врач сказал, я пройду трехнедельный курс лечения, и меня отпустят домой.

— Ну да, конечно, — ответила Клара, отводя взгляд и ужасаясь такой жестокой насмешке, — конечно, это ненадолго. Но все равно, если ты захочешь…

— Господи, — устало произнесла миссис Моэм, отворачиваясь к белой стене, — какая разница? Мне все равно.

Клара не знала, чем заполнить остаток дня. Была суббота, и она понимала, что у нее нет оснований не остаться на воскресенье. Она снова отправилась бродить по городу, заглянула в книжный магазин, прошла мимо библиотеки, мимо больших магазинов, разглядывая витрины. Она ходила и ходила, чтобы посильнее устать. Мысль о пустом доме угнетала ее, и она не хотела возвращаться до тех пор, пока не будет валиться с ног. Вместо обеда она купила сандвич, который съела на ходу, а ближе к вечеру, проголодавшись, обрадовалась возможности убить время и зашла выпить чаю в универсальный магазин, который всегда нравился матери. Клара зашла именно туда только потому, что там было ближайшее кафе-кондитерская. Пройдя мимо прилавков с галантереей, безделушками, чулками и косметикой, Клара подошла к лифту и поднялась в кафе. Она села за столик и заказала себе чай и сдобные булочки. Вокруг за столиками, беседуя, пили чай женщины в твидовых костюмах не по сезону и в шляпах, в полотняных платьях и дорогих немодных туфлях. Это был очень приличный магазин, мать так и говорила о нем: «Очень приличный». За соседним столиком сидели две женщины средних лет, обе седые, они с гордостью наперебой рассказывали друг другу о своих внуках. Каждая по возрасту могла бы быть Кларе матерью, и при этом от них шли такие сильные волны восхитительно искренней, неуемной заботливости и любви, что Клара, прислушиваясь к их разговору, вдруг подумала, что ее представление о Нортэме могло бы не стать кошмаром, что, возможно, город всегда был полон сердечной теплоты — целый добрый город, и его образ искажался только в ее глазах. И Клара подумала: я ни в чем не виновата, я не хотела ненавидеть, а только хотела жить.