Белая сирень

— Заткнись! Параша с елеем! — взорвался Старков. — Лицемеры! Сволочи!.. Вам мало убить человека, надо еще в душу наплевать!

— Не богохульствуй, сын мой!..

Старков бросился на священника, разорвав строй конвойных. Но не достиг его: один из конвойных подставил ему ногу, и он растянулся на земле.

Его подняли. Из разбитого лица сочилась кровь, смешиваясь с весенней грязью. Душа Старкова окончательно сорвалась с колков.

— Мария!.. Мария!.. — кричал он истошно.

Конвойные пытались втащить его на виселицу. Он бил их, и они били его, выкручивали ему руки. Окровавленный, страшный, он цеплялся ногами за ступеньки помоста, орал, выл. Конвойные, озверев, били его по ребрам, голове.

Наконец его втащили наверх, где ждал палач с капюшоном и петлей.

— Я видел падение завзятых смельчаков, — гадливо, но с ноткой торжества сказал прокурор тюремному врачу. — Но такого распада никогда!.. Они все трусы, хотя и корчат из себя героев. — И добавил с усмешкой: — Что дает известную надежду.

— Нет, — задумчиво отозвался врач. — Это не трусость. Что-то другое… Совсем другое…

Тут веревка задергалась и натянулась струной. Врач не договорил…

…Сидящая в карете за караулкой дама в черном отвернулась от окошка, из которого наблюдала казнь, поднесла к глазам медальон, поцеловала его и, вглядываясь в дорогие черты узкого аристократического лица, сказала с невыразимой нежностью:

— Вот и все! Ты доволен, любовь моя?..

Мартин Андерсен-Нексе

К перрону Дрезденского вокзала подходит поезд. Из спального вагона прямого сообщения (на запыленной табличке значится: «МОСКВА — ДРЕЗДЕН») выходит очень старый, но бодрый и крепкий человек с большой, хорошей лепки головой, вокруг которой светлым нимбом реют легкие седые волосы. Он элегантен в своем сером твидовом костюме и белой крахмальной рубашке с черной бабочкой. Это всемирно прославленный писатель Мартин Андерсен-Нексе.

Проводник ставит на платформу его небольшой саквояж. И тут же к нему кидаются высокая стройная женщина средних лет и девушка лет двадцати пяти.

— Здравствуй, Иоганна, жена моя! — скрывая в шутливо-торжественном тоне растроганную нежность, приветствует Нексе жену. — Здравствуй, Дитте — дитя человеческое! — обнимает он свою младшую дочь.

Деликатно уступив близким право первого приветствия, к Нексе порывисто шагнул пожилой, очень высокий и худой человек с поэтической гривой волос, — назовем его Гуго, — немецкий писатель, друг Нексе.

— Здравствуй, Мартин, старый боевой конь!

— Здравствуй, Гуго! Рад тебя видеть.

Гуго подхватил саквояж Мартина, и все трое направились к машине.

— Ты хорошо съездил? — тревожно спросила Иоганна — Как ты себя чувствуешь?

— Как утес!.. А мои розы?

— Благоухают на весь квартал.

Они усаживаются в машину и трогаются.

— Ты отлично выглядишь! — заметил Гуго.

— Спасибо. И все же я не тот. Мне трудно выдержать целое заседание. Клонит в сон.

— Я всегда спал на уроках, лекциях и собраниях…

— Ты — другое дело. Ленивый, беспечный поэт. А я воспитан президиумами. Что ни говори, Гуго, а старость есть старость.

— Не возводи на себя напраслину, отец! — возмутилась Иоганна.

— А кто сказал, что во мне нет былого энтузиазма? — лукаво спросил Нексе.

— Мартин! — вспыхнула Иоганна и показала глазами на Дитте.

— А как ваш Комитет? — спросил Гуго. — Будет новая война?

— Не допустим! — решительно отрубил Нексе. — Мы будем так драться за мир! — И он потряс большим крепким кулаком.

— Ого! Борцы за мир настроены по-боевому! — улыбнулся Гуго. — Кого ты видел?

— Всех старых товарищей: Эренбурга, Фадеева, Полевого. Тебе кланяются, а Иоганну, конечно, обнимают… — Он круто замолчал.

Машина достигла старого центра Дрездена и пошла мимо великолепных барочных зданий, зверски разрушенных в самом конце войны бессмысленной, лишенной каких-либо военных целей американской бомбардировкой: Цвингера, Оперного театра, Кафедрального собора… Восстановительные работы коснулись пока что лишь знаменитой галереи, все остальное лежит в развалинах, и эти черные горестно-прекрасные руины кажутся грозным памятником войне.

Машина свернула и стала забирать на крутизну отстроенной окраины. Вскоре она остановилась у небольшого, под черепицей домика, заросшего плющом. От калитки к дверям ведет песчаная дорожка, обсаженная кустами чайных, красных и белых роз.

Дитте первой выскочила из машины, схватила тяжелый отцовский саквояж и потащила к дому. Гуго кинулся к ней, чтобы отнять саквояж, а Иоганна замешкалась, поскольку муж вроде бы не собирался идти в дом. Что-то привлекало его внимание. Но вокруг не было ничего примечательного, если не считать старого дворника, подбиравшего в совок всякий сор.

Впрочем, дворник был по-своему примечателен: хоть и согнутый возрастом и недугами, он все равно был огромен, с непропорционально маленькой головой под синей форменной фуражкой. Свою работу он выполнял с обычной для немцев добросовестностью, но и с очевидной неохотой, даже отвращением. Он был некогда тучным человеком, но обхудал, и лишняя кожа висела на нем слоновьими складками. Все же трудно было предположить, что этот печальный монстр привлек внимание ее мужа.

— Мартин! — позвала Иоганна.

— Иди… Я сейчас, — рассеянно отозвался Нексе.

Иоганна знала, что с мужем лучше не спорить, и подчинилась.

Нексе достал сигару, откусил кончик, сплюнул, закурил и медленно двинулся к дворнику.

— Наконец-то вы приносите хоть какую-то пользу своему народу, Майер, — сказал он насмешливо.

Дворник тяжело обернулся. В его белых от дурной и тяжелой старости глазах постепенно затеплилось узнавание.

— Нексе?.. — сказал он неуверенно. — Что вы тут делаете?

— Я переехал в Дрезден вскоре после войны. А вот вас что-то давненько не было видно. — В голосе — веселая ирония.

— Ваши друзья кинули меня в тюрьму, — глухо проговорил Майер и с привычным надрывом: — За что?

— За сотрудничество с нацистами, надо полагать, — хладнокровно пояснил Нексе.

— С ними сотрудничала вся Германия, — пробормотал Майер.

— Так уж и вся? А коммунисты?

— Тогда будьте последовательны. — От злобы Майер даже как-то помолодел. — Пусть они строят коммунизм, а всех остальных — за решетку!

— Нет, мы отделяем немецкий народ от нацистов. Другое дело, те, кто, зная правду, сознательно натаскивал фашистское ярмо…

— Не надо громких слов! — перебил Майер. — Просто мы ставили на разных лошадей. Ваша пришла, а моя осталась за флагом.

— Майер, Майер, даже для вас это слишком! Вы хоть когда-нибудь верили в рабочее движение? Или уже родились предателем?

— Смотря что называть предательством… Да и к чему вся эта болтовня? Игра сыграна, мы оба уже ни к черту не годны. Единственная разница между нами, — добавил он злорадно, — я доживаю на своей родине, а вас Дания вышвырнула вон.

— Не Дания, нет! — Нексе улыбнулся, но чувствовалось, что удар попал в цель. — А датские майеры. Они не раз изгоняли меня, но всякий раз я возвращался назад…

— Как бы то ни было — вы изгнанник. И над нами мое небо, Нексе. — Майер воздел выцветшие очи горе. И, чувствуя, что «достал противника», по выражению фехтовальщиков, потащился прочь, накалывая острой палкой окурки, мятые сигаретные пачки и прочий сор.

Нексе глянул ему вслед, и память, острая, жгучая память, творила в нем свою работу…

…Большие, сильные рабочие руки разворачивают газету. Мы видим дату: 17 мая 1917 года — и снимок на первой полосе: солдат с перекошенным ртом ломит — штык наперевес — сквозь шрапнельные разрывы.

Сидящий на скамейке поездного вагона Андерсен-Нексе — ему под пятьдесят, но выглядит он куда моложе своих лет, несмотря на некоторую тучность и седые волосы, — переворачивает газетный лист. Огромная шапка перекрывает третью полосу: «МЫ МЕРЗНЕМ! ДАЙТЕ НАМ УГОЛЬ!»