Попугаи с площади Ареццо

Повернувшись к Франсуа-Максиму, он спросил, не хочет ли тот что-нибудь добавить.

Франсуа-Максим указал на обручальное кольцо на пальце у юноши:

— Что это у вас?

Тот ничуть не смутился:

— Обручальное кольцо.

— Вы женаты?

— Да.

— И у вас есть дети?

— Это было бы сложно. Моего супруга зовут Шарль, — с беспечной улыбкой сообщил трейдер.

Франсуа-Максим откинулся на спинку кресла.

Острый взгляд юноши уперся в него.

— Вас это чем-то смущает?

— Мне кажется, вы ведете себя агрессивно…

— Вы просто ответьте на мой вопрос, и я перестану так себя вести: вас это чем-то смущает?

— Естественно, нет! — воскликнул Варнье.

Трейдер кивнул, но продолжал смотреть на Франсуа-Максима:

— Я обращался к месье де Кувиньи.

Франсуа-Максим счел поведение кандидата весьма неприятным и встал:

— У нас тут семейное предприятие, месье.

— У меня тоже семья, месье.

— Но она иного рода.

Трейдер выслушал это, не моргнув глазом, и с достоинством поднялся. Он пожал руку Варнье.

— Приятно было познакомиться с вами, месье, но, поскольку у меня нет никаких трудностей с устройством на работу, я, к сожалению, должен вам сказать, что предпочитаю работать в банке, где меня примут таким, как я есть. Простите, что вам пришлось зря потратить время.

После этого, не взглянув на Франсуа-Максима и не попрощавшись с ним, он вышел.

Когда дверь за ним захлопнулась, Франсуа-Максим воскликнул:

— Невелика потеря!

Варнье подскочил на месте:

— Пожалуйста, больше никогда не устраивай такого.

— Чего?

— Таких штук.

— Каких штук?

— Гомофобских.

— Это что, я гомофоб? Да это же не гомосексуалист, а пародия!

— Замолчи, Франсуа-Максим! Мне за тебя стыдно. Этот кандидат — лучший из всех, кого мы интервьюировали, я всеми правдами и неправдами уговорил его приехать в Брюссель, а ты выставляешь его за дверь, словно какую-то мерзость. Единственное оправдание такому — что ты еще не оправился после чудовищного горя. Только по этой причине я тебя прощаю.

Варнье хлопнул дверью.

Франсуа-Максим остался стоять посреди гостиной с мебелью из светлого дуба. Варнье не ошибся: он теперь действительно видеть не мог гомосексуалистов, не хотел больше нигде с ними пересекаться и жаждал только, чтобы их стерли с лица земли.

Когда он за ужином увиделся с детьми, это его подбодрило. Рядом с ними он переставал задавать себе лишние вопросы; он умел слушать их, говорить с ними, играть свою отцовскую роль.

Ужин тек без сучка без задоринки, весело и спокойно. Дочери и сын шутили, рассказывая, как у них прошел день, обменивались сведениями о новой серии про Джеймса Бонда, которую им хотелось бы посмотреть на большом экране. За десертом Франсуа-Максим пообещал им отвести их в кино в субботу вечером.

Он проводил каждого в его комнату, поболтал с детьми, сидя в ногах кровати, потом, отпустив слуг, вернулся в гостиную к телевизору, который тут же выпустил ему в лицо порцию новостей по делу Бидермана.

Теперь журналисты заинтересовались жертвой. Петру фон Танненбаум представляли как «яркую представительницу современного искусства», организующую «перфомансы» в самых известных галереях, — видимо, какой-то пресс-атташе старательно распространял эту информацию. О ней писали как о женщине уравновешенной, умеющей упорно трудиться и сумевшей сделать само свое тело произведением искусства или инструментом для создания произведений искусства, то есть тех спектаклей, с которыми она выступает.

Заинтригованный Франсуа-Максим всмотрелся в несколько ее снимков, которые крутили на всех каналах. Изысканность этой возвышенной особы привлекла его. Не в сексуальном плане, а как-то иначе… Ему показалось, что она права и что искусство — это и есть цель и, более того, надежное прибежище. Совершенно новые идеи проносились у него в голове. На целый час он забыл о своем горе и обо всех заботах, зачарованный Петрой фон Танненбаум.

Когда повторение одних и тех же выдержек и комментариев стало его раздражать, он прошел в спальню.

В комнате было множество вещей Северины.

Машинально Франсуа-Максим уселся на ее место за туалетным столиком, где она устраивалась каждый вечер, чтобы одно за другим снять украшения и расчесать волосы.

Франсуа-Максим посмотрел на себя в зеркало, схватил щетку и причесался. От этого ему почему-то стало невероятно спокойно. Он устроился поудобнее и стал, как зачарованный, выдвигать ящички со всякой косметикой.

Взволнованный ароматом ландыша, который напомнил ему Северину, он положил себе на щеки немного тонального крема. Странно… у них был почти одинаковый цвет лица. Увлеченный этим необычным экспериментом, он припудрился, воспользовался тушью для ресниц, подвел глаза карандашом, потом подобрал помаду.

Изучив результат в зеркале, он нашел себя смехотворным, а главное, это не было красиво: он не был теперь ни мужчиной, ни женщиной. И все-таки ему доставляло удовольствие разглядывать себя, как будто он избежал какой-то грозящей ему опасности…

Он встал, открыл гардероб и выбрал из платьев Северины то, что ему подошло. Чтобы закончить эту метаморфозу, он нацепил чулки и туфли — тут весь выбор ограничился одной парой: она купила их в Штатах и ошиблась размером.

Он осмотрел себя в большом зеркале. На кого он похож? На женщину? Нет. На травести. Он пожал плечами. В конце концов, почему бы и нет…

Сделав несколько шагов по комнате, он вслушивался в свое тело, обтянутое платьем и водруженное на каблуки; ни в его ощущениях, ни в том, как теперь нужно было удерживать равновесие, не было ничего знакомого.

Он взглянул на часы на каминной полке. Половина первого…

Бесшумно, зажав в руке туфли, он спустился по лестнице, убедился, что на улице никого, ступил за порог, натянул туфли и скрылся в темноте.

Он прошел сто метров, не встретив никого из соседей. Когда он заметил подругу Северины, выходящую из ворот своего дома, он метнулся за дерево; едва эта опасность миновала, он подозвал такси, которое оказалось свободным, и велел отвезти себя в Нижний город, во фламандский район, где вероятность встретить знакомых была минимальной.

Все следующие ночи он исследовал возможности этой метаморфозы. После полуночи он одевался, причесывался, красился, вызывал такси и отправлялся в кварталы, где говорили по-фламандски. Ни разу он не позволил ни одному мужчине приблизиться к нему или, тем более, за ним волочиться, ни разу не позволил ни одной женщине завести с ним разговор. Он не хотел секса, не стремился блистать, он просто хотел быть. Быть другим. Отставить в сторону образ Франсуа-Максима де Кувиньи, живущего в прекрасном особняке на площади Ареццо, оставить роль несчастного вдовца, преданного отца и удачливого банкира; ему было достаточно побыть этой невнятной личностью, которая существует, пока он шагает на своих каблуках и чувствует кружева у себя на ягодицах, а на груди — тоненькие бретельки. Он подставлял ночному воздуху лицо, скрытое под слоем тонального крема, — неподвижное, гладкое, бежевого оттенка и безукоризненно ровное.

Он заходил в ночные магазинчики, закусочные, бары, перебрасывался несколькими словами с хозяевами и открывал для себя людей ночи, они были иные и открытые для иного. Теперь ему не казалось больше, что Брюссель состоит из двух городов: франкоговорящего и фламандского, на самом деле их оказалось четыре, потому что на те два накладывались еще город дневной и ночной. Как предел мечтаний, он обнаружил китайский супермаркет, открытый до двух часов ночи, где он мог прохаживаться, как любая другая посетительница, рассматривать белье, косметику, предметы гигиены.

К каждой такой вылазке Франсуа-Максим увлеченно готовился, устроившись за туалетным столиком. Он начал разбираться в косметике, мастерски накладывал макияж и пользовался им с удовольствием, словно актер театра. Но потом в последний момент добавлял на щеки несколько штрихов, легких изъянов, которые придавали его лицу естественность: румяна на щеки, тени на висках, родинка на крыльях носа. Когда он на своем лице изображал чье-то чужое, ему становилось спокойно.