Мария в поисках кита

Открытка из букинистического.

Поначалу рисунок на открытке кажется мне неясным, я не могу разглядеть его. Контуры, линии и цветовые пятна мелькают, как в детском калейдоскопе, не в состоянии договориться между собой. Первым уходит цвет, затем — большинство линий и часть контуров. И наконец-то проявляется картинка.

Глаза под черной каской, на антрацитовом фоне, — «НЕ IS WATCHING YOU».

«Он следит за тобой».

Появление картонного черного соглядатая так же необъяснимо, как и исчезновение медальона. Его подбросил Кико (и он же вытащил медальон)? Но когда? Кико даже не приближался ко мне, если не считать поездки на велосипеде, — только тогда наши тела находились в опасной близости и соприкасались. Но руки Кико все время лежали на руле!..

О господи, хоть бы это была другая открытка!

Я с тоской вспоминаю весь немудреный и такой невинный открыточный арсенал: благодушного Джеймса Дина, похожего на футболиста премьер-лиги; благодушную Марлен Дитрих, похожую на задрапированную салфеткой бутылку из под кока-колы (0,33); двух пасторальных японок, похожих на самих себя (все японки пасторальны), — только уменьшенных до размеров шахматных фигур, пешки и коня. Даже состарившееся кресло «en avion» и вечно юные янки в солдатской униформе, соответствующей 1944 году, выглядели бы предпочтительнее. Здесь, на Талего, они смогли бы организовать футбольную команду, нет, — целых две! — но это был бы американский футбол. Пасторальные японки делали бы то же самое, что делали всегда, — смотрели вдаль, подогнув под себя кукольные ноги. Джеймс Дин мог бы держать сувенирную лавку на паях с Марлен. Или букинистический, черт с ним, и подрабатывать тренером у футбольных янки, и тогда Марлен досталось бы кафе (раз уж старуха Майтэ категорически отказывается объявляться).

Пристроить самолетное кресло тоже не составило бы большого труда, по вечерам в нем сидела бы Марлен. Но что делать с глазами из-под черной, с несколькими светлыми бликами каски?

Я не знаю.

Знаю только, что неприязнь к ним не прошла, совсем напротив — усилилась. Но теперь к неприязни добавляется еще и совершенно иррациональный ужас. Который испытывает любой, застигнутый врасплох, человек: «Вас снимают скрытой камерой, улыбнитесь».

Улыбаться мне совсем не хочется, я швыряю открытку на стол и отступаю на шаг назад. Некоторое время ВПЗР изучает ее, но в руки почему-то не берет.

— Мрачновато, — наконец изрекает она.

— Да уж, ничего хорошего.

— Именно это ты нашла на маяке?

— Это я нашла у себя в кармане. И я понятия не имею, как оно там оказалась. И я понятия не имею, что оно может означать.

— Только то, что написано. — ВПЗР улыбается мне гаденькой улыбкой. — «Он следит за тобой». Если я правильно перевела… Я правильно перевела?

— Да. И кто же этот «он»?

— Ты у меня спрашиваешь? Откуда же мне знать… Но вряд ли это относится к женщине, о которой ты меня расспрашивала…

— Это… угроза?

— Это больше похоже на предупреждение. Э-э… о возможной угрозе.

— Вас, я смотрю, это нисколько не взволновало.

— Я не так впечатлительна, как ты. — В устах ВПЗР это звучит как «я не такая мнительная идиотка». — И потом… Открытка ведь нашлась у тебя в кармане. Не у меня. Следовательно, и речь идет о тебе. Нет?

Некоторое время я молчу, перебирая в уме все, что может относиться к местоимению «он». Первое, что приходит в голову: Кико (сумасшедший), Маноло (мертвый), труп на втором этаже букинистического… впрочем, труп можно и опустить, признаки пола на нем особенно не просматривались. Далее следуют джукбокс, автомат для продажи напитков и сладостей, автомат с сигаретами, бойлер, прилавок; любой из стульев, любой из столов, пол, потолок, компьютер ВПЗР (на нем я задерживаюсь чуть дольше, чем на всем остальном), аппарат для приготовления кофе… Нет-нет, лучше обозвать аппарат «кофемашиной» (женский род), и пугающий своей длиной список станет короче хотя бы на одну позицию.

Что еще?

Коты (не-кошки), катера (не-лодки), собор, океанариум, маяк, оба камина (в доме Игнасио и на маяке), а-а… — и любой из домов тоже, если брать их по отдельности. Садовый гном (тот, что оказался в куртке), кактус, еще один гном — на этот раз по-китайски бесхитростный, «Wanderer-Werke», телескоп на смотровой площадке…

Рассортировать, классифицировать и выстроить в алфавитном порядке. Контрабандно вынести из башки ВПЗР все металлические коробки, вытряхнуть из них ее слова и заполнить своими. В коробку с бывшим «свингером» поместятся джукбокс, кактус и оба гнома — они даже могут посвинговать на пару под «Little Jazz Alternate Take», в недрах джукбокса наверняка найдется эта штучка… А не-лодкам с не-кошками на борту достанется водная гладь бывшего «хереса», — вот только где хранить все это? Моя голова не предназначена для такого количества слов, она пухнет и вот-вот взорвется…

— Тебе нехорошо? — участливо спрашивает ВПЗР.

— Все в порядке.

— У тебя кровь.

— Кровь?

— Кажется, у тебя пошла кровь из ушей.

ВПЗР осторожно подносит к своему правому уху указательный и средний пальцы, то же самое делаю я. Наощупь ничего необычного, да и на подушечках все чисто, ни единого следа.

— Вроде все в порядке, — неуверенно говорю я.

— Не все. Но если тебе это не мешает…

Равнодушие к ближнему — одна из основных черт ВПЗР.

Она грешила этим задолго до Талего, теперь же все приобрело гипертрофированные масштабы. И отношение ко мне ничуть не лучше, чем отношение к мертвецу из океанариума. Ну разве что…

— Нет, это мешает мне, — неожиданно заявляет ВПЗР. — Смотреть на тебя не слишком приятно. С этой кровью… Пойди, что ли, смой ее. Хотя бы в туалет. Первая дверь по коридору налево.

— Хорошо.

В туалет при кафе я еще не заходила.

И лучше бы мне было не заходить вообще, — первая мысль.

Нет, он не производит впечатление клоаки, — все очень чисто, почти стерильно. Все выглядит совсем не так, как в придуманных туалетах, которые любит живописать в своих романах ВПЗР. Там и шагу не ступишь, чтобы не наткнуться на какую-нибудь концептуальную срань — вроде истерзанного и разорванного на отдельные листы Ницше. Когда-то Ницше был увесистым томом в жестком переплете, теперь же ошметки Заратустры и «Воли к власти» висят на ржавом гвозде вместо туалетной бумаги. Двери кабинок исписаны многомудрыми изречениями из Библии (синий маркер), кусками из интервью «Битлз» журналу «People» (красный маркер) и выдержками из поваренных книг (нечто трудноуловимое, то ли кровь, то ли дерьмо). Прямо под библейскими стенаниями (черным маркером) нанесены изображение эрегированного члена и пара цитат из песен Джима Мориссона. И пара цитат из песен Эллы Фитцджеральд, что-то на манер «ю лайк потато энд ай лайк потэйто, ю лайк томате анд ай лайк томэйто» , ту же песню исполнял Луи Армстронг, но акцент почему-то делается на Элле. Разница между мужским и женским невелика, всего-то одна буква, не меняющая значение слова, но меняющая его произношение; к разрыву это не приводит, всего лишь — к легкому недопониманию.

потато — потэйто

томато — томэйто

ванилла — ванэлла, let's call the whole thing off, —

давай отзовем все это, не будем заморачиваться.

В туалете при кафешке пахнет ванилью, но не настоящей (vanilla), а эссенцией или освежителем (vanella?). Раковина блещет девственной чистотой, жидкое мыло даже никем как следует не распаковано, и на зеркале нет не единого пятна.

Зеркало — вот что меня напрягает, несмотря на его ухоженность.

Не потому, что я вижу в нем себя и что-то темное, похожее на кровь, в районе уха. А потому, что я вижу в нем не одну себя.

Целых шесть.

Большое зеркало разделено на шесть секций с зеркалами поменьше, кто только придумал эту хреновину? Очевидно, тот, кто придумал снабжать зеркалами музыкальные шкатулки. Так и есть: зеркало над раковиной — точная копия зеркального задника в шкатулке, разница лишь в масштабах. Этого зеркала и того.