Африка: Сборник

— О чем ты?

— Правая рука моет левую, левая моет правую — вот руки и чистые. Я слышал, как мистер Бабакоко жаловался твоему боссу, что ты нанес ему оскорбление, не пожелал его выслушать, продемонстрировал ему неприязнь. Он сказал, что ты специально не пропустил его и обслуживал тех, кто…

Омово повернулся и поспешил к выходу, перебираясь через лежащие на полу порванные мешки с химикатами.

— Подожди, Омово, я еще не все сказал…

Омово вышел со склада и оказался во власти беспощадно палящего зноя. Он шел мимо тарахтящих машин, штабелей химических препаратов и группы шоферов, что-то горячо обсуждавших. Он достал носовой платок и вытер лицо. Жара была нестерпимой, солнце, казалось, обжигает мозги, вытесняет мысли из головы, мешает думать, выжимает через поры пот. Ворот рубашки стал совершенно грязным. И Омово снова почувствовал, что запахи, шум, жара — все это вкупе давит на его усталую голову, словно нарочно стараясь парализовать мысль. Он прищурил глаза, чтобы защититься от острых, как железные стрелы, горячих лучей солнца, отражавшихся от металла и лобовых стекол машин в гараже.

Джо догнал его.

— Омово, ты ведешь себя глупо. Я — единственный, кто может сказать тебе все это по-дружески.

— Спасибо, что сказал.

Омово остановился у крана возле столовой, чтобы умыться.

— Омово, не думай, что ты какая-то важная персона в компании. Ты никто и ничто. Задумай ты уйти — никто и не заметит. Для них выгнать тебя — все равно что тебе выплюнуть попавшего в рот муравья.

— Джо, пожалуйста, оставь меня в покое. Оставь меня в покое.

Омово наклонился, снял через голову галстук и сполоснул лицо водой. Он с удовольствием ощутил прохладу. Он еще поплескал воды на лицо, а потом напился из-под крана. Вскоре, однако, потекла теплая вода, и ощущение свежести прошло. В какой-то момент сквозь шум льющейся воды до него донесся скрипучий звук шагов Джо, его толстые подошвы прошуршали по цементному полу — по-видимому, он принял какое-то решение и, судя по всему, весьма серьезное. Омово не мог понять, отчего вода, которая сначала была холодной, вдруг сделалась теплой.

Когда Омово вернулся в контору, старший клерк спросил его, почему он отказался обслуживать клиентов, которые ждут его уже очень давно.

— Они здесь находятся с самого утра. Я видел, что ты слонялся без дела, просто болтал на складе с этим парнем из финансового управления. Теперь наверстывай упущенное. Займись наконец этими уставшими людьми.

В разговор вмешался Чако:

— Омово, управляющий желает с тобой поговорить.

Старший клерк настаивал на своем:

— Омово, я же сказал, займись этими людьми.

А тут еще и Саймон со своими указаниями:

— Омово, будь любезен, отнеси эти бумаги в финансовое управление, а потом на склад.

Омово не знал, за что раньше браться.

Зазвонил телефон, и Саймон взял трубку.

— Хэлло. А, это вы? Хорошо. Извините. Омово? О’кей. Он сделает это немедленно.

— Ну, художник, — обратился к Омово Саймон, едва положив трубку, — наш управляющий сейчас находится в другой конторе и хочет, чтобы ты приготовил ему кофе.

В отделе существовала традиция, в соответствии с которой младшие служащие из числа новичков готовили кофе старшим коллегам. В отделе имелись запасы кофе, чайники, чашки и прочая утварь. Таким образом, обязанность варить кофе в данный момент падала на Омово. И стоило кому-нибудь одному изъявить желание выпить кофе, как заказы начинали сыпаться точно из рога изобилия. А у него столько дел! Он стоял у стола старшего клерка и поочередно обводил взглядом всех находившихся в комнате.

— Сейчас перерыв, и я не буду ничего делать.

— Омово, управляющий вызывает тебя.

— Ты займешься наконец клиентами, которые ждут тебя целый день?

— Так как насчет кофе?

Пот лил с него градом. От усталости он с трудом переводил дыхание. И почти физически ощущал, как пот просачивается сквозь поры и струится по коже, раздражая ее. Сейчас в конторе страсти утихли. Он выжидал. Это была его работа: работа, требовавшая полной самоотдачи. Но в то же время она требовала и колоссального нервного напряжения и была сопряжена с недоброжелательством сослуживцев, в результате чего малейшая неприятность воспринималась им почти трагически.

Когда Омово предстал перед управляющим, тот разразился пространным монологом, а потом принялся его увещевать и наставлять. Управляющий бубнил что-то невразумительное, потягивая кофе и избегая смотреть на Омово. Он сказал о своем намерении добиться для своих подчиненных самых высоких в компании ставок и что он не допустит, чтобы кто бы то ни было помешал ему в достижении этой цели; что Омово не должен оскорблять влиятельных клиентов, ибо от тех зависит успех компании, и что, наконец, каждый человек несет ответственность за свои поступки. В заключение управляющий спросил, усвоил ли Омово все, что ему было только что сказано. Омово кивнул и заявил без тени сомнения, что да, он все хорошо понял, и с этими словами покинул кабинет управляющего.

Омово наотрез отказался идти на Кингзвэй за традиционными пирожками с мясом и весь перерыв просидел за рабочим столом. Он взял блокнот и стал делать наброски, не задаваясь какой-либо определенной темой; потом ему пришла в голову мысль нарисовать Саймона.

Чако и старший клерк шепотом, чтобы не слышали другие, обсуждали новость о повышении жалованья. Омово нарисовал на них карикатуру — лицо Саймона изобразил в виде калебаса, склеенного из осколков разной геометрической формы, сделав акцент на морщинах и вздувшихся жилах. Он придал его лицу страдальческое выражение, а глаза сделал пустыми. Всего лишь несколько штрихов — и получилось лицо Чако, равнодушное и вполне заурядное, если не считать длинного, толстого и несуразного носа; голову старшего клерка он украсил в порыве новаторства завитушками из денежных купюр, а маленькие сморщившиеся уши нарисовал в виде причудливо изогнутых монет.

Просматривая завершенные наброски, он не мог удержаться от смеха. Он уткнулся головой в руки над самым столом, и только тело его чуть заметно вздрагивало. Он так смеялся, что на глазах у него выступили слезы. Чако и все остальные в изумлении уставились на него, но никто не обронил ни слова, они лишь молча наблюдали, как приступ смеха постепенно утихал, прорываясь отдельными спазматическими всплесками. Заметив, что взоры всех присутствующих прикованы к нему, Омово сразу же перестал смеяться, закрыл блокнот и убрал его со стола. Чако и старший клерк вернулись к своей конфиденциальной беседе о повышении жалованья.

Рисование пробудило в Омово воспоминания, на время развеявшие его грустное настроение. В памяти возникли едва уловимые, расплывчатые образы того, что он самозабвенно рисовал в прошлом. Он старался не думать о разговоре с Джо. Усталость постепенно прошла. Он вспомнил о пропавших картинах, и на память ему вновь пришел фильм «Потерянный горизонт». Он попробовал вспомнить долго преследовавшую его песенку из этого фильма, но в памяти всплыли только обрывки.

Омово поспешно записал вспомнившиеся строки в блокнот. Но у него было ощущение какой-то незавершенности; ну конечно же, была еще одна песенка, которая звучала в конце фильма. Что же это была за песня? Ах, да!

Омово задумался над словами. И они разрастались в его сознании, они взывали к нему, они распахивали перед ним обширные дали, населенные волшебными цветами и образами. Он был счастлив, мысль работала четко. На память пришло стихотворение брата «Письмена на песке», и Омово не вполне точно продекламировал его про себя. И, сидя вот так за столом, предаваясь всем этим мыслям, он внезапно осознал необъяснимую и неосязаемую общность вещей.