День да ночь

- Обещали. Как только, так сразу, - вроде бы отшутился Ракитин.

- В гробу я видел их обещания! - Опарину было не до шуток. Когда дело касалось еды, Опарин шуток не понимал. - В белых тапочках! Я им не верблюд, чтобы по три дня не есть! Мне наркомовский паек должны давать! Мне три раза в день положено!

Выдав таким образом что-то вроде заявки, Опарин всерьез принялся за дело, вкладывая в нерукотворный труд все, что накопилось в его большой изголодавшейся душе. Должен же он был, в конце концов, ее облегчить.

Прежде всего, он высказал некоторые, далеко не лестные мысли об умственных способностях родителей повара, которые вопреки здравому смыслу произвели на свет такого придурка, и сообщил, в чем тот сидел "по самые уши" еще в младенческом возрасте. Затем заявил о необходимости частого и тесного общения повара с дрыном дубовым и напустил на несчастного наиболее бодливых представителей крупного и мелкого рогатого скота. Но и этого Опарину показалось мало. Он посулил "жертве пищеблока" чирей на кончике носа и по такому же сомнительному украшению на каждой половинке того места, на котором повар имел привычку сидеть. И, наконец, стал вслух размышлять о том, какие потомки могут произойти от этого повара, а так же о тех редких и незавидных качествах, которые перейдут к ним по наследству.

С явной неохотой оставил он повара. И только потому, что надо было браться за начпрода.

Опарин в два приема доказал, что начпрод - самый большой жлоб и оглоед из всех известных в мире жлобов и оглоедов, уложил его в гроб еловый, обул в белые тапочки и стал скармливать такое, что, явно, не мог переварить желудок работника снабжения. Начал он эту важную операцию со стандартного: "В рот - пароход!" и "В нос - паровоз!". За водным и железнодорожным транспортом пошли железобетонные надолбы, мотки колючей проволоки и комплект шанцевого инструмента. Потом обе станины 57-миллимитрового орудия, дышло пароконной повозки, ерш для чистки ствола и все телеграфные столбы от Москвы до Парижа. За телеграфными столбами последовали запонки...

Почему запонки, откуда он их взял, никто и не понял. Не похож был Опарин на человека, который пользовался запонками. Но кто знает, может быть, встречались ему на недолгом, но насыщенном событиями жизненном пути и запонки. А воспоминания остались от них не самые приятные.

Решив, что начпрод укормлен достаточно, Опарин выдал ему на десерт: "Холеру в бок!" Затем перенесся в заоблачные выси и стал выяснять свои отношения непосредственно с господом богом.

Вначале он поинтересовался, куда тот смотрит и что он себе думает. Знает ли он, что солдаты третьи сутки не только сидят без приварка, но и вообще не получают наркомовский паек? Потом заявил, что если бог не знает об этом, то хреново у него поставлена разведка. Выложил все, что думал об ангеле, который командует небесной разведротой, и посоветовал всевышнему послать этого ангела на передовую, пусть покопает пару дней, не жравши, земельку со щебенкой. В заключение Опарин прозрачно намекнул господу богу, что тому не стоит рассчитывать на почтительное к себе отношение со стороны всей их батареи, если он не вмешается и не исправит положение.

Конечно, Опарин в запале и лишнего наговорил, но бог ведь тоже должен был понимать, что не от хорошей жизни парня повело на такое.

Дрозд заслушался. Офицеры в штабах, где он служил, умели пользоваться словами, которых нет в учебниках литературы. Одни считали, что подчеркивают этим свою демократичность, демонстрируют, как близки они к народу. Другие полагали, что только такой разговор солдат и поймет. Встречались среди них и большие мастера. Но такого Дрозду еще слышать не приходилось.

Опарин замолчал на пару секунд, чтобы передохнуть и перезарядить обойму. После бога он собирался взяться за командира корпуса, а там у него в запасе был и кое-кто повыше. Но встрял Лихачев.

- Неплохо у тебя получается, а главное - голос звучный, - оценил он не столько эпический стиль и яркость образов, сколько вокальные данные. - Голодному такое не вытянуть.

- Я из последних сил, - неожиданно улыбнулся Опарин.

Его широкая, от уха до уха, улыбка давала возможность убедиться, что все тридцать два зуба в строю и готовы к действиям, а на подбородке неожиданно возникла нежная ямочка, как у девушки. Дрозд с удивлением смотрел на неожиданную улыбку, ямочку на подбородке и ждал подвоха.

- Легче стало? - поинтересовался Ракитин.

Опарин прикинул, насколько очистил он свою душу от скопившейся там взрывчатки и остался доволен.

- Конечно, легче!

- За разгрузку можно браться?

- Да разгрузим сейчас. Это нам раз плюнуть. Костя, на разгрузочку! - окликнул Опарин Бакурского. - Афоня, спи быстрей, станина нужна. Вставай, писарь, есть случай оказать расчету боевую поддержку!

- Не писарь я, а Дрозд, - окрысился тот.

- Как это, не писарь? Ты сам говорил, что писарь.

- Это я там, в штабе, был писарем. А здесь, на передовой, я номер боевого расчета Дрозд. Так меня и называй.

- Уговорил. Так и буду называть - номер боевого расчета, Дрозд. А сейчас пойдем, писарь, снаряды разгружать.

- Бросьте дурака валять, - остановил перепалку Ракитин. - Беремся за разгрузочку.

Ракитину было не до опаринских шуточек. Он думал о том, что сказал ему капитан Крылов. И о том, как рассказать об этом солдатам.

* * *

В штабе Ракитин доложил дежурному о своем прибытии, и тот сразу направил его к капитану Крылову. Видно, имел на этот счет указание.

Капитан сидел за столом, нахохлившись, как большая птица. Продуло капитана на каком-то сквозняке. Щеки у него впали, глаза покраснели. Он и так был невысок и узок в кости, а сейчас, несмотря на солидную должность начальника штаба и полных двадцать два года, казался мальчишкой. И только черные усики да обильные звездочки на погонах подтверждали его высокое положение.

Капитан разглядывал карту. В правой руке его, как ствол зенитки в боевой готовности, застыл нацеленный в потолок толстый штабной карандаш, в пальцах левой застряла потухшая папироса.

- Ага, Ракитин, - узнал он сержанта. - Третья батарея.

- Так точно, - подтвердил Ракитин.

Это вовсе не означало, что начальник штаба знает пофамильно всех командиров орудий в полку. Но Ракитина запомнил. В бою у дороги погибли все офицеры третьей батареи, а из четырех орудий осталось только одно. И командир этого орудия, сержант Ракитин, оказался сам себе взводным и сам себе комбатом. Личность с таким набором чинов начальник штаба знать должен.

- Окопались?

- Так точно.

- Голова болит? - капитан с сомнением посмотрел на повязку, выглядывавшую из-под пилотки. - В медсанбат сходи.

Для порядка сказал. Вовсе ему не хотелось, чтобы Ракитин шел в санбат. К ним только попади. А Ракитин сейчас нужен был капитану.

Неожиданно начштаба полузакрыл глаза и застыл. "Только не при сержанте", - подумал он... - Но не смог удержаться, сделал глубокий вдох, откинул голову и звонко, на всю комнату чихнул. И огорчился. Ибо увидел в этом ущерб своему авторитету: несолидно начальнику штаба полка чихать при подчиненных.

"Еще неизвестно, кому надо идти в санбат", - разглядывая сконфуженного капитана, подумал Ракитин. Болела у него голова. Но мало ли у кого что болит. А если пойти в санбат, то могут оставить его там.

- Нормально, - коротко ответил он.

- Ну, смотри. Сам решай. Твоя голова.

Огорченный проявленной в присутствии сержанта слабостью, капитан постарался принять вид солидный и суровый. Он погладил пальцем усы, нахмурил брови. А в голосе у него появились басовитые нотки.

- Иди-ка сюда, покажи, где вы находитесь?

Ракитин не понял, то ли забыл капитан, что только вчера сам указал ему на этой же карте место, куда следует поставить орудие, то ли проверяет, как выполнен приказ. Он подошел к столу, на котором цветной скатертью лежала исчерченная красными и синими значками карта, нашел голубую линию реки, крутой ее изгиб и, пересекающую речушку, черную змейку дороги. Вспомнил, что так и не узнал, как называется речушка. Вчера еще хотел спросить, да как-то не получилось. Решил, что непременно спросит сегодня.