День да ночь

Ноги зашевелились, давая сержанту понять, что он напрасно придирается и их владелец вовсе не спит, а занят серьезным делом.

- Не спишь, - понял Ракитин. - Или уже выспался. А, может, я тебя разбудил, так извини, пожалуйста, - издевался он, - но у меня другого выхода нет. Ехать надо.

Ноги задвигались, и стали медленно высовываться из-под машины. Вначале полностью вылезли сапоги. За ними пошли хлопчатобумажные шаровары. Когда-то они имели цвет хаки. Но сейчас никто бы об этом не смог догадаться. Потом появилась гимнастерка, тоже вся в пятнах мазута, краски, смазки. И, наконец, лицо. Естественный цвет его определить не представлялось возможности. Все черные, серые, коричневые тона и оттенки, которые существовали в природе, и даже такие, которых в природе не было, покрывали это лицо мазками, пятнами и полосами. Только глаза светились на нем. Большие голубые глаза, вроде бы не имеющие никакого отношения к этой чумазой физиономии.

Все это, выползшее из-под машины, сначала село, затем вытянулось вверх, аж на сто восемьдесят два сантиметра, и перед сержантом Ракитиным предстал во всей красе водитель "студебеккера" рядовой Лихачев: гимнастерка расхристана, расстегнута почти до пупа, пряжка ремня потерялась где-то на боку, короткие волосы - дыбом.

Ракитин с тоской разглядывал своего водителя. Были они одного роста, но сержант, казалось, возвышался над шофером на целую голову. Ладно сидящая гимнастерка подчеркивала широкие плечи, ремень плотно облегал узкую талию. Сапоги надраены, воротничок застегнут, спина прямая. Убери лычки с погон - все равно сержант. Даже посеревшая от пыли повязка, выглядывающая из-под пилотки, не портила вида.

Они стояли на изуродованной войной дороге, покрытой рытвинами, ухабами, глубокими колеями, выдавленными сотнями тяжелых машин, усыпанной крупными комьями спрессованной и спекшейся земли, выброшенными траками танков и тягачей. Хуже нет, чем попасть на такую дорогу в распутицу. Завязнешь, сядешь на мосты и будешь сидеть, пока не вытащат тебя на буксире. А сейчас стояла великая сушь, и дорога была твердой, как будто ее выстелили из бетона. Вдоль нее тянулась неширокая полоса пожухлой травы, покрытой серой пылью. Серая дорога, серая трава, серая пыль...

А рядом яркими красками светилась роща. И зеленый цвет, и желтый, и багрянец, и десятки полутонов создавали удивительную мозаику. Но Ракитин и Лихачев не видели осеннего взрыва красок, буйства нежности и разноцветья. Они стояли на серой дороге и смотрели друг на друга. Лихачев на сержанта - с преданностью. Сержант на Лихачева - с грустью.

"И ничего с ним не сделаешь, - думал сержант, в который раз разглядывая замысловатые узоры на физиономии водителя. - Таким его мама родила. Не трус, и соображалка работает, и веселый, дай бог каждому. А к машине близко подпускать нельзя".

- Когда ты форму носить научишься? - ни один сержант не переносит распахнутых гимнастерок и болтающихся ремней.

- Виноват! Сейчас! - Пальцы Лихачева быстро забегали по пуговицам. Потом вытащили на видное место пряжку ремня, затянули его и одернули гимнастерку.

- Какого черта ты полчаса под машиной лежал? - поинтересовался сержант.

И замер, потому что налетел на рощу порыв ветра, и все краски, все узоры, начали быстро меняться, как это было в детстве, когда смотрел Ракитин в подаренный родителями калейдоскоп. При этих совершенно невероятных, волшебных сменах красок и узоров, увидел Ракитин совершенно другую рощу и удивился невозможной, несказанной ее красоте.

Лихачев ждал, когда командир доругает его, не дождался, поднял глаза, проследил за взглядом сержанта и тоже застыл.

- Откуда такая красота берется? - покачал головой Ракитин. - Кажется, никогда такого не видел.

- Природа, - охотно отозвался Лихачев. - Гармония цветов в природе настолько велика, что всегда вызывает чувство восхищения.

- И никто этого не видит, кроме нас с тобой, - продолжил Ракитин, не очень-то прислушиваясь к словам водителя. - Такая красота пропадает.

- Сюда бы сейчас краски и все это нарисовать. Люди собирались бы толпами. Стояли бы и восхищались.

- Любишь красоту? - Сержант оторвал взгляд от рощи и снова стал разглядывать Лихачева.

- Люблю, - подтвердил Лихачев, не заметивший, что настроение у начальства меняется. - Я всегда любил писать пейзажи. У меня целая серия есть: "Двенадцать месяцев. Год тысяча девятьсот сороковой". Перед самой войной закончил.

- Значит, красота тебе нравится... А на что ты сам похож? Посмотри на свои руки.

- Лихачев послушно поднял руки и посмотрел на них. Ладони покрывал плотный слой смазки, сажи, земли и еще чего-то, не известного ни Лихачеву, ни сержанту Ракитину, а возможно даже, и передовой науке. Лихачев повернул ладони тыльной стороной вверх. И здесь было то же самое. Видимо, что-то, "не известное передовой науке", пропитало руки насквозь.

- Нравится? - поинтересовался сержант.

Лихачев неопределенно хмыкнул.

- А теперь можешь представить, как ты выглядишь, если лицо у тебя точно такое же, - продолжал сержант воспитывать. - Тебя в таком виде срочно надо в расположение фрицев направить. Их до смерти напугать можно. Они все поголовно верующие и примут тебя за нечистую силу.

Лихачев молчал, преданно глядел на начальство большими голубыми глазами.

- Нашел, что у тебя там забарахлило? - Ракитин решил отложить вопросы воспитания и перешел к тому, что его сейчас больше всего беспокоило.

- Никак нет... - Лихачев опустил голову и стал внимательно разглядывать сапоги. - Там, товарищ сержант, происходит что-то таинственное. Вроде все в порядке, а мотор глохнет по совершенно непонятной причине.

- Тебе такую хорошую машину дали, иностранную. А ты с ней управиться не можешь. На тебя вся Европа смотрит!

- Ничего подобного. Это я смотрю на Европу. Ей на меня смотреть некогда. Она в лице немецких танковых дивизий драпает не оглядываясь. Поэтому смотреть на меня не может.

- Драпает она, положим, не от тебя. Может бензин кончился?

- Бензин? - Лихачев удивился, как ему самому не пришла в голову такая простая мысль. - Сейчас проверим.

Он сорвал с дерева ветку, очистил ее от листьев и опустил в бензобак. Веточка возвратилась мокрой. Бензина в баке оказалось под самую завязку.

- Не бензин, - согласился Ракитин. - Может, со свечами что-нибудь?

- Свечи в идеальном порядке. Собственноручно проверял каждую от двух до трех раз.

Машина стояла как раз на половине дороги между штабом полка, откуда они сейчас ехали, и позицией орудия. На какой-то несчастной рытвине Лихачев тормознул, переключая скорость. Мотор, отношения с которым у шофера были сложными, раза три чихнул и заглох. И теперь Лихачев никак не мог разобраться, в чем дело. А сержант Ракитин ни об автомобильных, ни о каких-нибудь других моторах вообще понятия не имел. И поэтому находился в полной зависимости от своего подчиненного.

Лихачев подошел к машине, ударил каблуком по скату.

- Это американцы специально по зловредности такие машины нам подсовывают, - объяснил он. - Капиталисты-монополисты. Все они же вредители, чемберлены и акулы капитализма.

- Может, они и акулы, но пока ты за эту машину не взялся, мы с ней горя не знали.

- Так она тогда была новой. А сейчас вся побитая, живого места нет.

- Новая, старая... Я сейчас уйду к орудию, - сообщил Ракитин, - а ты будешь снаряды перетаскивать. У тебя какая задача? Доставить снаряды на место. К огневой. Не смог подвезти, как человек, будешь таскать на горбу, как верблюд. Все пятьдесят ящиков.

- Перетаскаю. Чем с этой капиталистической консервной жестянкой мучиться, лучше на горбу таскать. И, вообще, обращаюсь к вам с официальным рапортом, товарищ сержант. Прошу освободить меня от этого драндулета и поставить к орудию. У меня хороший глазомер и я буду отличным наводчиком.

- Как тебя, вообще, в шоферы занесло? - спросил сержант. Он и сам понимал, что надо снимать человека с машины и переводить в расчет. Только где другого шофера возьмешь? - У тебя к машинам никакого расположения нет. Ты их не любишь. Они тебя не слушаются. Зачем ты, и себе и другим на беду, шофером стал?