Новый американский молитвенник

— О чем задумался? — спросила Тереза.

— Да так, сам не знаю, — сказал я. — Не о чем говорить.

Небо стало пурпурно-серым, закат розовой лентой опоясал горизонт, в мире не осталось ничего, кроме пустыни и прорезавшей ее двухполосной асфальтовой дороги. Тереза включила фары.

— Могу поспорить, ты думаешь о нас.

— Да. И о нас тоже. А ты?

Она бросила на меня быстрый взгляд, потрепала меня по колену:

— Думаю, но стадию беспокойства уже давно миновала.

— Да? И что же ты делаешь, перестав беспокоиться?

— Готовлюсь узнать, как у нас все будет. Очень хочется поскорее выяснить… хотя и страшновато. Но все равно хочется.

Тут мимо нас со страшным ревом пронесся полуприцеп, и наш «субурбан» повело в сторону.

— Говнюк! — выругалась Тереза.

Какое-то время она отчаянно жала на газ, повиснув у полуприцепа на хвосте, потом отстала.

— Знаешь, о чем я думала?

— Понятия не имею.

— Я думала о том, что ты, наверное, возненавидишь Першинг. А потом подумала: может быть, и нет. Может, наоборот, рядом с тобой и я стану его лучше переносить. Вот о чем я раздумывала всю дорогу.

Она помигала огнями дальнего света, предупреждая водителя встречной машины, чтобы он приглушил фары.

— Вот ублюдок! — сказала она и, притворяясь, что совсем ослеплена чужими фарами, резко бросила свою машину влево, навстречу проносящемуся мимо автомобилю.

— Я уверен, что не найду в Першинге ничего дурного, если только мне посчастливится добраться туда живым, — заметил я.

Она метнула на меня сердитый взгляд:

— Не нравится, как я вожу?

— Дурак я, что ли?

И ткнул пальцем в ветровое стекло, показывая, что она переехала разделительную полосу и снова оказалась на пути встречной машины.

— Просто я верю, что Бог на твоей стороне.

На ночь мы остановились в казино посреди пустыни, как раз у границы Невады. Игровые автоматы, несколько столов для блек-джека и игры в кости, рядом небольшой мотель. Неоновая вывеска на столбе извещала: «У ДЖЕННИ», и еще: «ПОСЛЕДНЕЕ ПРИБЕЖИЩЕ ИГРОКА». Ресторан специализировался на круглосуточных завтраках, и все блюда в меню носили названия, позаимствованные из азартных игр. Гречишные блинчики «Золотая рулетка». Завтрак «Ставки приняты». Яичница «Козыри». Мы сели в обитую красным дерматином кабинку, откуда нам был слышен металлический лязг игровых автоматов из казино, перекрывавший звуки обеденного зала: обычный в таких местах музон, звон тарелок, бокалов, вилок и ножей, треп игроков, вышедших глотнуть жирку с карбогидратами, угловатых проституток, поджидающих своих клиентов, заезжих деревенских щеголей в черных джинсах с узкими ремешками из позолоченной кожи и расписных ковбойских рубахах (глаза их бегают туда-сюда с такой же скоростью, с какой переходят из рук в руки деньги, выброшенные на кофе, закуски и бурбон) и прочих неудачников всех мастей, которых неизбежно притягивают такие места. У Терезы расстроился желудок. Она заказала вафли «Большой джекпот» и молоко, а когда наша официантка принесла заказ, уставилась на вафли так, будто это была газета с заголовком, предрекающим скорый конец света. Я знал, о чем она думает. Прожить столько лет в одиночестве, отбиваясь от настойчивых ухаживаний всяких заезжих бездельников, и вдруг оказаться повязанной с бывшим зэком, выписанным к тому же по почте, — ничего удивительного, что она испытывала определенные сомнения, хотя и дала слово. Чтобы нарушить молчание, я сказал:

— Лучше съешь это сразу, пока не остыло.

На что она, невесело рассмеявшись, ответила:

— Это что, тоже метафора?

Я прекрасно понимал, на что она намекает, но сделал вид, будто до меня не дошло.

— Если не хочешь есть, может, пойдем погуляем?

Позади казино лежала залитая лунным светом пустыня, гладкая, как сине-голубой пляж, и на сверкающем песке четко, словно на гравюре, вырисовывались тени кустов и кактусов. На небе, как на индейском одеяле, несимметричные группы крупных звезд выступали так ясно, что их можно было принять за символы неведомого языка. Ничто, кроме шума машин, изредка проносившихся по автостраде, не нарушало тишину. Мне казалось, будто я слышу поступь койотов за черной завесой столовой горы на востоке и различаю холодный шелест змеи, выползающей из-под камня. Мы ушли в пустыню так далеко, что неоновые буквы вывески «У ДЖЕННИ» сравнялись в размерах со звездами, превратившись в англоязычное созвездие. Ночной воздух был холоден. Я обнял Терезу одной рукой, и она запрокинула голову в ожидании поцелуя. Вид у нее при этом был прямо-таки жадный, хотя и осторожный, словно ей отчаянно хотелось чего-то, но она не знала наверняка, повредит ей это или нет. В лунном свете ее лицо белело, как камея. Наш поцелуй начался скромно, с деликатных касаний губами, но скоро перешел в глубокий засос. Но вот Тереза оторвалась от меня и испытующе заглянула мне в лицо, словно обнаружила новую причину для сомнений, и тогда я сказал:

— Знаешь, Тереза, нам надо просто жить, а не анализировать.

— Угу, — сказала она и переложила мою руку со своей талии на грудь.

Я покатал ее сосок между пальцами, пока тот не затвердел. Она издала судорожный вдох, в котором явно прозвучало слово «Бог», и обхватила меня руками за шею. Грудью я ощущал удары ее сердца. Я прижимал ее к себе, гладил по волосам, одними губами шептал «Я люблю тебя», боясь произнести эти слова вслух, хотя мы столько раз говорили их друг другу раньше, — теперь, на пороге жизни вдвоем, мне вдруг показалось, что я могу как-то исказить их смысл, напугать ими Терезу, — не зная, хочет она постоять так еще или ждет, когда я предложу вернуться в мотель, как вдруг, подняв голову и взглянув поверх ее макушки вдаль, с тревогой заметил человека в темной одежде и широкополой шляпе, который стоял в тени огромного кактуса шагах в сорока от нас. Пьянчужка какой-нибудь, подумал я. Наверное, повернул от автостоянки не туда и заблудился в пустыне, где спал, пока мы его не разбудили. И вдруг он испарился. То ли это мое воображение сыграло со мной злую шутку, то ли он просто шагнул за кактус и скрылся в другом измерении, не знаю. Но мне даже показалось, будто он одобрительно кивнул мне перед тем, как скрыться, точно весьма довольный увиденным и тем, что все идет так, как он задумал.

Когда мы вернулись в комнату, сила желания, копившегося и созревавшего в нас весь последний год, победила тревогу, и, хотя не без некоторой неловкости, в целом все прошло так гладко, что наутро, вспоминая эту ночь, я представлял себе нас двоих в центре белого круга, где наши тела медленно изгибались в унисон движениям ползущей ящерицы и крадущегося койота, хищной побежкой паука по камням залитого звездным светом патио, вместе с ними образуя ритм, который развеял последние злые чары ядовитого солнца. Когда на следующий день мы достигли Першинга, светло-коричневые, желтые, розовые и фиолетовые оттенки города и Раскрашенной пустыни вокруг показались нам призрачными, как будто омытая луной синева нашей первой ночи приглушила все остальные цвета. С тех пор каждый вечер, когда мы запирали магазин и уходили в квартиру, чьи глинобитные стены, индейские покрывала и грубая, тяжеловесная мебель наводили на мысли о пустыне, которая скрывалась за постепенно черневшими прямоугольниками окон в крапинках звезд, я чувствовал, как рассеиваются мои страхи, порожденные светом дня, и меня снова охватывает страсть к этой необычной тихой женщине, чья непохожесть на других, по крайней мере в моих глазах, была не только внешней. Внутри себя самого я ощущал нечто вроде горнила, в котором выковывались желания, но в ней ничего такого не было. Она была похожа на лабиринт без всякой тайны в центре, тайна окутывала ее всю. Я шел по лабиринту ее души, сворачивал за угол, надеясь, что тут-то мне и откроется секрет ее глубинного спокойствия, но не встречал ничего, кроме нового коридора. Ничто не пробуждало в ней недовольства, ее удовлетворенность казалась неколебимой. Сознание того, что одной из причин этого довольства являюсь я сам, меня завораживало, отчасти потому, что мне никогда еще не доводилось ощущать себя в роли того самого недостающего фрагмента, венчающего мозаику чьего-либо бытия, за исключением тех случаев, когда речь шла о хаосе и бедах.