Новый американский молитвенник

— Ничем не могу помочь, — сказал я. — Для меня все странное закончилось лет девять тому назад. Может, больше.

— Странно ощущать такую глубокую связь с человеком, которого знаешь только по письмам да телефонным звонкам. — Она слегка взмахнула рукой. — А у тебя это не вызывает сомнений?

— Я ощущаю именно то, на что надеялся, может, поэтому сомнения меня не гложут.

— Ты и про меня написал молитву, да? — Теперь она говорила так, будто обвиняла.

— Я молился о встрече с кем-то вроде тебя. Так я и написал потом в объявлении. Найти истинную дружбу.

— Но ты и правда думаешь, что я появилась в ответ на твою молитву?

— Если я отвечу «да», ты скажешь: «О, да он псих». Если я отвечу «нет», тогда я солгу. В общем, не знаю, что и выбрать.

Она крутила прядку волос, старательно отводя взгляд.

— Я как-то не въезжаю, что тебя так беспокоит в новом стиле, — сказал я. — Не совсем въезжаю.

— Ты человек умный, а молитва — такая банальность. Только пойми меня правильно. Твои молитвы умные. Некоторые из них даже красивые. Но когда ты начинаешь объяснять, в чем их смысл, какая за ними стоит философия, это как… как Норман Винсент Пил [9]на экстази.

— Это верно, — ответил я. — Но тут есть и другая сторона. Вот ты говоришь: умный, а ведь я был барменом, когда они упекли мою задницу в тюрьму. И не таким уж хорошим барменом к тому же. Норман Винсент Пил на экстази — это для меня изрядное повышение. И вдруг я начал задумываться о вещах, не имеющих ничего общего с тем, чтобы получить удовольствие, опустив кого-то другого. По-моему, в тюрьме я стал проще. А именно с простоты мне и надо было начинать. Может, теперь у меня есть шанс поумнеть. Я, как моя книга, меняюсь в процессе. К чему бы это ни привело, обещаю — как только тебе покажется, что между нами все не так, как надо, просто скажи, и я от тебя отстану.

Подружки и родители кучками потянулись к приемному зданию, подталкивая перед собой детишек. Тощий седоволосый член попечительского совета стоял у забора и пыхтел сигаретой, выдыхая дым сквозь металлическую сетку ограждения.

— А ты хочешь на мне жениться? — спросила Тереза.

— Я хочу того же, чего и ты, — осторожно ответил я. — А еще я хочу отсюда выйти. Правда, как всегда, где-то посередине. Но если бы ты задала мне этот вопрос на воле, я бы сказал «да», можешь не сомневаться.

Она огляделась кругом:

— Мне, конечно, не нужна ни лесная часовня, ни подружки с цветами, но пожениться здесь…

— Ты просто не была внутри. Там гораздо уютнее.

Она рассмеялась, но как-то невесело. Еще несколько секунд, и наши предохранители перегорели окончательно.

— Вот блин! — сказала она, удивив меня еще больше. — Я уже целый год представляю нас с тобой вместе, так почему бы и на самом деле не попробовать. — И она принужденно улыбнулась. — Понимаю, звучит не очень оптимистично, но я все никак в себя не приду.

— Не обязательно решать что-то прямо сейчас.

— Обязательно. Затем я и пришла сюда сегодня.

Охранник прошел мимо нас, бросив:

— Пора прощаться, — а сам двинулся к другому столу.

Тереза стала комкать обертки от сэндвичей и запихивать их в пакет. Она так торопилась, словно все, чего ей хотелось, это побыстрее скрыться от меня.

— Эй! — сказал я, беря ее за запястье. — С тобой все в порядке? Я не хочу, чтобы ты переживала. И не только ради тебя самой. Я хочу чувствовать себя спокойно сегодня вечером. Но если все идет не так, как ты рассчитывала… — И я умолк, предоставляя ей закончить.

Она поглядела на мою руку на своем запястье, потом закрыла глаза и кивнула.

— Я собиралась поехать домой сегодня вечером, но теперь думаю, что подожду до утра. Мне было так хорошо в мотеле прошлой ночью, так нравилось чувствовать, что ты неподалеку. Может, сегодня будет еще лучше. — Она подняла на меня глаза. — Так хорошо?

— Хорошо, — ответил я.

Когда мы с Терезой шли через двор, то оказались совсем рядом с потрепанным членом попечительского совета, стоявшим у изгороди. Он на мгновение отвлекся от процесса медленного самоубийства и кисло заметил, обдав нас облаком едкого дыма:

— Ну хоть кто-то выглядит счастливым.

— И кто же это? — спросил я, не столько интересуясь ответом, сколько для того, чтобы потянуть время, — так мне не хотелось отпускать Терезу.

Член совета заткнул свою сигарету в старое морщинистое дупло, которое заменяло ему рот, и, вернувшись к созерцанию отдаленной группы деревьев, продолжал мрачно дымить.

— Шутка, — сказал он.

Глава 4

Девятого июля старый тюремный капеллан с желтозубой улыбкой и неумеренным запасом напыщенного сочувствия поженил нас, а двенадцатого ноября утром Тереза встретила меня у ворот тюрьмы на машине, и мы вместе поехали на юг, в Аризону. Свобода не казалась странной поначалу, ведь внутренне я был свободен уже много недель, но через несколько часов я понял, что свободен вредить самому себе как угодно — выпить галлон холестерола, к примеру, или наглотаться какой-нибудь отравы, — никому и дела нет, у меня даже голова от этой мысли закружилась. Однако я ограничился двумя чизбургерами, порцией картошки фри и мороженым. От еды я осовел и задремал, а Тереза вела машину. Я проснулся, сидя к ней вполоборота, и стал разглядывать ее сосредоточенное лицо, обтянутые свитером груди, еще яснее обозначившиеся под давлением ремня безопасности, аккуратно подстриженные прядки волос, льнувшие к зеленой шерсти, линялые джинсы, туго натянутые на коленях, всю ее, такую потрясающую и мягкую, и тут на меня навалилось острое чувство ответственности. Отныне наши жизни были связаны, хотя соединила нас всего-навсего формальная церемония, сухая и скучная, проведенная в тюремном флигеле, в противной маленькой комнатенке с белеными стенами, той самой, где зэков знакомили с художественной литературой, в исправительных целях; и я подумал: интересно, что такое мое чувство к Терезе — любовь или самовнушение, и что такое мой новый стиль — реальность или ловушка, которую я сам себе расставил и в которую сам угодил? Хотя, с другой стороны, разве компромисс и самовнушение не лежат в основе всех человеческих поступков? Разумеется, так оно и есть. И разве сам новый стиль не основан на идее подбора и сочетания слов и звуков так, чтобы с их помощью человек мог нацелить свою волю на небольшие изменения в реальности, подтолкнуть ее в нужную сторону, вызвать к жизни условия и возможности, которых не было прежде? А если все обстоит именно так, разве это не доказывает силу веры, разве не узаконивает мою убежденность в механистической природе Вселенной? И тут на меня нахлынула волна всякой бредятины, которая начала приходить мне в голову с тех пор, как я заделался профессиональным молитвотворцем, и сводилась в основном к попыткам убедить себя самого в парадоксальной нормальности собственного безумия, — все ведь делают одно и то же, разве не так? Вкрадчивые оправдания вползали в мой мозг, неумолимо, как компьютерный вирус, стирая на своем пути всякую противоречащую мысль, уничтожая всякий ментальный файл, который пытался оказать сопротивление. Я оказался бессилен перед собственным творением. Превратился в организм, питающий эмбрионы пагубной философии. В ослепительном свете собственного идиотизма я точно заново родился. Славьте Вардлина Стюарта! Славьте его славой великой. Это я соединил религиозный опыт с процедурой заказа новинок по каталогу, разве не умно? Разве не страшно и не ужасно? Разве не в этом нуждается двадцать первый век? Божественность глубокой заморозки. Святость, низведенная до торговой марки. Слово, Которое Стало Плотью по сходной цене, обогащенное сотнями витаминов для духовного развития. А разве не так поступают все мировые религии? Я стал проповедником для кустарей, этакой помесью Пэта Робертсона и Боба Вилы. Впору завести свое телешоу, назвать его «Этот старый молитвенный дом» или что-нибудь в этом роде [10]и обучать людей, как построить молельню из всякого мусора и обрывков истины, оставленных святыми прежних времен…