Мне было 12 лет, я села на велосипед и поехала в школу

Я знаю, что я написала моим родителям, в общих чертах, что я чувствовала себя наказанной своим пребыванием здесь, что я не хотела здесь больше оставаться. Я спрашивала подробности об их повседневной жизни, смогут ли они заплатить выкуп — я все еще надеялась на это, несмотря ни на что. Я рассказала о вещах, которые проделывает со мной господин, который стережет меня, и опять спрашивала всякие подробности, например расписание маминой работы в госпитале. Я хотела отметить в своем календаре какие-то знаки, пришедшие из внешнего мира. День, когда мы ходили в гости к моей бабушке, бабуле, день рождения моего пса Сэма, нерабочие дни мамы. Я отмечала крестиком каждый прошедший день, чтобы не затеряться в этом вонючем тайнике.

Разумеется, что ответом на мое письмо было лишь то, что он мне передал. Это было примерно следующее: «Послушай, твои родители получили от тебя новости, один приятель передал твое письмо матери. Она сказала, что ты должна хорошо есть, что тебе не надо слишком часто мыться и что ты должна любить секс. И поскольку они не могут заплатить, ты останешься здесь. И они понимают причину. Ты тоже должна смириться. Теперь у тебя начинается новая жизнь, ты станешь моей „новой женой“…»

И я должна, конечно, забыться во всем, что он напридумывал, чтобы убедить меня, будто я брошена в лапы этого монстра и что в итоге мои родители на это согласны. Однажды, гораздо позже, он даже рассказал мне, что мои родители сложили в коробки все мои вещи. Это означало: «Ты теперь для них не существуешь, ты для них умерла, ты никогда их больше не увидишь. И они теперь смеются над этим». Для этой жестокости нет имени. Я представляла все эти коробки со своими вещами, меня переселили в забвение. Меня для них больше не существует.

Поначалу я сделала вид, что соглашаюсь принять «новую жизнь», но все же я думала: «Не может быть, чтобы мои родители так на меня наплевали! Рано или поздно, они придут с тремя миллионами и освободят меня, я им расскажу, что он делал со мной, я не виновата, что оказалась запертой в этом погребе!»

Он твердил мне, что меня бросили, что я умерла для них, а я все равно надеялась, день за днем. Я держалась — надо было держаться, у меня не было выбора. Каждый прошедший день был днем, вырванным у смерти.

Обработка, воздействие на меня, которые этот дурак придумывал, скрывали любое логическое рассуждение. Я была покинута, предположим. Но я хотела, тем не менее, им написать, им объяснить, что до сих пор я находилась под замком, не обвиняя их в этом. Я не знала, что они сделали плохого, за что меня подвергли такому наказанию, я не собиралась винить их в чем-то, потому что я и сама чувствовала себя виноватой. Прежде всего в том, что дала схватить себя, затем в том, что выносила этого ужасного типа. И в глубине души я все-таки не до конца верила в них. Я была последним ребенком, и у меня всегда было ощущение, что я мешаю другим, что я в доме не на своем месте. Что я все делаю хуже, чем другие. Поэтому мысль о том, что меня бросили, легко проникла в мое сознание. И тем не менее я была одержима тем, чтобы выжить, чтобы написать, чтобы потребовать в какой-то степени той любви, которой мне недоставало прежде. И себя я обвиняла в том, что не слушалась, что не была достаточно внимательной по отношению к другим, что не убиралась в доме, что была слишком независимой, что у меня был такой отвратительный характер… Что я не была достаточно милой… Значит, за это я и наказана. Иногда я восставала, считая, что они и пальцем не шевелят, чтобы вызволить меня отсюда. Но в то же время я всегда надеялась, особенно первые недели, что мои родители перевернут всю Бельгию, чтобы отыскать меня. Но через месяц я сказала себе: «Вот и все, они больше меня не ищут», потом сказала: «Или все-таки они меня ищут, но я об этом не знаю», затем сказала: «Они думают, что я умерла». Я терялась в своих мыслях. Я не знала, что думать о них, о себе, об этом типе, и я полностью растерялась. Когда он приходил за мной, чтобы покормить, у меня появлялось призрачное ощущение свободы. Изредка он оставлял меня томиться в своем углу. Это было нерегулярно. Я слышала шум наверху, и я сидела тихонько, представляя, что там, в комнате, кто-то из банды или сам шеф. И я чувствовала чуть ли не облегчение, когда слышала его ужасный голос из-за двери: «Это я».

Однажды, когда он ушел, я стала рыться в том мусоре, которым было завалено помещение, предшествующее моему пеналу. Я надеялась найти там что-нибудь, чтобы убить время. Но там был один хлам — корпус от компьютера, коробки, обрывки всего и ничего. Я не обнаружила ничего интересного.

Тогда мне опять пришла в голову идея написать домой. Он согласился — очевидно, ему это было все равно, ведь он эти письма никуда не отправлял. Мне кажется, я написала пять или шесть, но следователи потом обнаружили только три. Под его матрасом. Я себя спрашивала потом, что он собирался с ними делать, вклеить в альбом? Или посмеяться над моим беспомощным состоянием?

Согласно моему календарю, во второй раз я написала 9 июля. То письмо пропало. Не знаю, что он с ним сделал, во всяком случае, он его прочел и, видимо, был единственным, кто это письмо видел. Я все еще ждала ответа от моих родителей, ждала освобождения, и у меня в голове все перемешалось по поводу так называемого зла, которое мой отец причинил так называемому шефу. Иногда тот, которого в письмах я называла «человек, который стережет меня», делал намеки на то, что между отцом и шефом были какие-то денежные отношения. Порой он говорил: «Твой отец плохо поступил с шефом». Мои бесконечные вопросы, мои слезы вызывали с его стороны лишь угрозы, и разговор становился невозможен. «Заткнись! Прекрати плакать!»

Он сообщал мне новости. Я не могла предположить, что он просто пользуется моими детскими вопросами из письма, чтобы сообщить мне несколько фраз, которые мать якобы передала через посредника, которому поручалось передать мои послания «в ее собственные руки».

Я описывала как могла то, что он заставлял меня выносить, и моя мать отвечала, что я должна быть любезной с ним, уступать ему во всем, что он от меня требует, потому что если я буду его раздражать, то он отдаст меня кому-нибудь другому, который будет меня мучить. В двенадцать лет очень трудно понять подобные вещи. Но как я могла полюбить то, что он со мной вытворял? Как уступить ему, когда инстинктивно я могла его только отталкивать? Была также мысль о том, что мои родители покинули меня и «смирились с тем, что больше меня не увидят». В итоге я расплачивалась за «вину моего отца», и моя семья согласилась пожертвовать мною, вместо того чтобы заплатить три миллиона. И это ужасное промывание мозгов продолжалось более месяца. И оно подействовало до конца.

Я старалась замечать вокруг все больше и больше, чтобы понять, где именно я нахожусь.

В комнате-голгофе я попробовала посмотреть в щелку в оконной шторе. Я увидела железную дорогу, и то немногое, что я могла разглядеть, представляло не слишком-то радостную картину.

Ключи от двери в первой комнате возбуждали меня еще больше, потому что ему случалось оставлять их в замке. Это непреодолимое желание открыть, чтобы увидеть, узнать… очень раздражает, когда тебя где-то заперли и у тебя нет никаких внешних ориентиров. Где были дома банды? А где дом шефа? За нами? Вокруг нас? Куда шли эти поезда? Откуда они приходили?

Наверное, он хотел произвести на меня впечатление, демонстрируя свое оружие, или убедить меня, что он способен эффективно защитить меня. Однажды он вытащил пистолет из бельевой корзины, стоявшей на высоте трех метров на кухонном шкафу, в первой комнате дома, напротив входной двери. Во всяком случае, ему нечего было бояться, я бы его никогда не достала. Хотя мой отец и был жандармом, у меня были очень смутные понятия об этих вещах.

— И для чего он нужен, этот пистолет?

— Иногда сюда заходят странные люди, вот для чего.

Он, видимо, намекал на «кое-кого из банды», хотя я никогда не видела ни одной фигуры, ни одного лица. Если я находилась в этот момент во второй комнате, он тщательно закрывал смежную дверь и шел открывать входную, и, поскольку ставни были закрыты с моей стороны, я ничего не слышала и не видела. Да я и не пыталась узнать, потому что правила предписывали, чтобы я сидела как мышь, не шевелясь и не подавая голоса. Все, что приходило извне, то есть из этой пресловутой штаб-квартиры, созданной моим воображением, представляло смертельную опасность. Я успокаивала себя: «Хорошо, что у него есть оружие, чтобы защитить меня». Это была еще одна часть из сценария, которым он меня пичкал.