Мне было 12 лет, я села на велосипед и поехала в школу

Мне были необходимы эти грубые слова, чтобы освободиться от чувства подавленности. Но он не очень-то обращал внимание на мои ругательства. Ему было совершенно наплевать, он злился и в конце концов делал что хотел. Тогда я удерживала себя, чтобы не ругаться слишком часто, я говорила себе: «Не заходи слишком далеко, а то можешь получить».

Но во время еды, когда я сидела напротив него, на меня накатывало неодолимое желание вонзить ему вилку куда-нибудь или заехать сковородой прямо в морду, потому что он жарил себе мясо, в то время как мне давал какой-то бульон с фрикадельками, который не лез мне в горло. Или когда он говорил мне, чтобы я принесла ему чашку кофе, которая подогревалась в микроволновке. Мне-то он кофе не предлагал! Чтобы взять чашку, надо было оторвать задницу и сделать два шага.

«Я не служанка! Микроволновка в трех метрах!»

В животе у меня был страх, я была больна от одиночества, от стыда и от грязи, я задыхалась, я плакала часами до головной боли и красных глаз.

Но я не хотела склонять головы, я хотела показать все мое отвращение! Я не знала ничего про то, что он называл сексом, я не знала, что существуют такие сексуально озабоченные люди, никто никогда не говорил мне об этих вещах. У меня даже не было месячных. У меня не было приятеля, не было никакого опыта, даже сорванного поцелуя.

Но я хорошо видела, что в его поведении не было ничего нормального. Он был старый, мне было двенадцать лет, и он проводил время, досаждая мне своими нелепыми манерами. Что это за тип? Только ли дурак?

Я была наивна, потому что еще не испытала худшего.

3. ДЕРЖАТЬСЯ ИЗО ВСЕХ СИЛ

«Господин, который меня сторожил», читал «Сьянс э ви». ^[1]Мой отец иногда покупал этот журнал, я очень любила номер, в котором рассказывалось о планетах, я обожала космос. Я попросила почитать, и он ответил: «Да там, на чердаке, у меня их полно, иди возьми».

Я взяла максимум из того, что он хотел дать мне, чтобы не заскучать через два дня и чтобы наконец отвлечься от игровой приставки, которая надоела мне хуже горькой редьки. Временами я не спала целые сутки, находясь в тайнике, иногда дремала по двенадцать часов подряд, но когда стресс был слишком жестоким и я не знала, что делать, было ужасно. Мне было абсолютно необходимо чем-то занять мозги, организовать свою работу, делать что-то, чтобы не сойти сума.

Именно там, в одном из журналов, я наткнулась на бланк-заказ на подписку на имя Мишель Мартен, г. Марсинель, ул. Филипвиль, 128.

На другом экземпляре я заметила надпись «камера 154».

Несколько дней спустя я наблюдала за ним, когда он за столом вскрывал свою почту. Я сидела не очень удобно и видела письма только вверх ногами. Тогда я стала валять дурака, вертеться, чтобы суметь прочитать адрес. Почтовый индекс был простой, тот же, что и на бланке: 6001. И номер дома по улице: 128…

Я попыталась сосредоточиться на имени, потому что он все время двигал конверты, и я никак не могла уследить. Но я смогла прочитать «Марк», не полностью разобрав фамилию, но адрес в Марсинеле был тот же.

Когда я его спрашивала, как его зовут, он ответил:

— Выбирай, Марк или Ален…

— Я предпочитаю Ален.

Так звали симпатичного парикмахера, к которому мы ходили, вот почему я предпочла это имя Марку. А с Марком у меня ассоциировался противный мальчишка в моем квартале. Но я никогда так и не смогла называть его Аленом, только «вы», и ничего другого.

Стало быть, я была здесь по адресу 128, улица Филипвиль, город Марсинель, а этого негодяя звали Марк Дютру. Я спросила его, был ли он в тюрьме, потому что я видела на журнале пометку с номером камеры. Он сказал, что был.

— Долго?

— Да, слишком долго. А теперь я делаю вещи, запрещенные законом, чтобы отомстить полиции и судьям, и им никогда не удастся меня схватить…

Марсинель мне не говорил совсем ни о чем, я не знала, где это находится. Если бы я увидела Шарлеруа, я бы лучше сориентировалась. Но по крайней мере я была уверена, что нахожусь в Бельгии.

Учитывая почтовый индекс моего города — 7540, я не должна была находиться в сотнях километров от дома. Если учитывать время моего похищения и время моего прибытия сюда…

В 7:25, будем считать — в половине восьмого, меня стащили с велосипеда.

В 10:30 я посмотрела на часы, когда он прицепил меня к кровати. Значит, к дому они подъехали около 9:30… Стало быть, два часа пути…

Именно тогда ко мне опять вернулась навязчивая мысль о телефоне.

Я его заметила еще с самого начала. Каждый раз, когда я поднималась на первый этаж из подвала, чтобы есть с ним, я видела телефон слева от себя на холодильнике. И каждый раз я его спрашивала:

— А телефон работает?

— Ты не можешь звонить, это телефонная станция штаб-квартиры.

— Но если бы я смогла позвонить родителям всего на пять минут…

— Нет, телефон твоих родителей прослушивается, и шеф узнает об этом и убьет тебя.

— Они ничего не скажут, я не буду говорить, где я нахожусь и с кем, ничего не буду говорить, я только хочу узнать, все ли у них в порядке…

— Нет!

При следующей возможности я опять начала свою песню:

— Но всего две минутки, не пять… только две минутки!

— Нет! Шеф или еще кто-нибудь из банды узнает, что ты не умерла или что ты вырвалась из их сетей, и тогда будет очень плохо!

Время шло, и чем больше он говорил «нет», тем отчаяннее мне хотелось позвонить домой. Этот аппарат был частью телефонной станции шефа, который хотел меня убить, и я опять проглотила эту историю. В первый раз я вздохнула, словно хотела сказать: «В таком случае я слишком боюсь, я не буду звонить». Но и в самом деле мне было очень страшно.

Но отказываться от своей затеи я не собиралась, я приходила в ярость, видя, как этот аппарат каждый день издевается надо мной. Особенно когда я наблюдала, как он сам по нему разговаривал. Однажды я услышала, как он сказал «Миш» и чмокнул в трубку…

— Так это была женщина? Я видела, как вы посылали поцелуйчики…

— Нет! Не твое дело! У меня нет женщины.

Несколько раз я слышала, как он говорил «Мишель», но не могла определить, шла ли речь о женщине или мужчине. Уже гораздо позже, после следствия, я узнала, что в его окружении было по крайней мере трое с таким именем. Мишель, его жена; Мишель, тщедушный хмырь в кепке; еще один Мишель, замешанный в краже автомобилей и других мошеннических делах.

Но когда он видел, что я прислушиваюсь к его телефонным разговорам, он прятался за холодильник, чтобы я меньше слышала, или прикрывал трубку рукой и приказывал: «Давай ешь, нечего слушать!»

У меня не было много времени, чтобы поесть. Иногда он заставлял меня встать из-за стола и спускаться вниз, в тайник, сразу же после еды, примерно через полчаса. Иногда, если он решал «оттягиваться», то тащил меня наверх, и я проводила там часа три…

Однажды я все же решила попробовать позвонить. Он пошел наверх и что-то там делал не торопясь, я не знаю, чем он был занят, да и мне было все равно. Я подошла к холодильнику, но в тот момент, как я собиралась как-нибудь подобраться к этому чертову телефону, он спустился. Я придумала, что тоже собиралась подняться наверх; он и бровью не повел, но меня бросило в жар. Сейчас со мной всегда мой маленький мобильный телефон, мой самый лучший друг, я храню на нем все сообщения и никогда с ним не расстаюсь. Но когда я вспоминаю о том телефоне, стоящем наверху своего пьедестала, слишком высокого для меня, я прихожу в ярость. Этот монстр был уверен в себе и в том страхе, который он внушил мне своими историями о злобном шефе. Этот телефон был самым банальным образом подсоединен к обычной телефонной линии. Я могла бы поговорить с родителями, они бы поняли, что я все еще здесь, живая, и жду, когда они меня отсюда вызволят, потому что в то время я хотела сделать лишь это, у меня даже мысли не было позвонить в жандармерию: угроза смерти нависла и над ними, и он мне дал это понять. А если бы я услышала какой-то посторонний голос «кого-нибудь из банды», я тотчас же повесила бы трубку. Это было рискованно, но необходимость поговорить с родителями была в тот момент сильнее. Я была убеждена, что не смогу вырваться от него, любая попытка с моей стороны ставила под угрозу мою семью, но я не имела о них никаких сведений, кроме тех, что он мне сообщал, и это лишение было для меня невыносимым.