Скука

— А после завтрака что ты делаешь?

—  Иду в ванную комнату.

Мать отвечала на мои вопросы слегка раздраженно, нo с достоинством и не без удивления — как будто я под­вергал сомнению то, что по утрам она, как все люди, завтракает и моется.

—  Ты принимаешь ванну или душ?

—  Ванну.

—  Ты моешься сама или тебе помогает горничная?

—  Горничная доводит воду до нужной температуры, кладет ароматические соли, а потом, когда все готово, помогает мне мыть те части тела, которые мне самой не достать.

—  А потом?

— А потом я выхожу из ванны, вытираюсь и оде­ваюсь.

—  Горничная помогает тебе одеваться?

—  Она помогает мне натянуть чулки. Одеваться я люблю сама.

— А ты разговариваешь с горничной, когда моешься и одеваешься?

Мать вдруг, видимо, невольно, рассмеялась — нервно и раздраженно:

— Знаешь, очень странные ты задаешь вопросы. Я могла бы и не отвечать. Моя интимная жизнь никого не касается.

—  Разве я спрашиваю тебя, о чем ты думаешь? Я спра­шиваю только о том, что ты делаешь. Постарайся меня понять. Ведь я возвращаюсь домой после десятилетнего отсутствия. Естественно, что мне хочется снова тут осво­иться. Итак, ты разговариваешь с горничной?

—  Ну разумеется, разговариваю, она же не автомат, она живой человек.

—  А когда ты надеваешь драгоценности — до платья или после?

—  В последнюю очередь.

—  А в каком порядке, то есть что сначала, а что по­том?

—  Знаешь, кого ты мне напоминаешь? Полицейско­го из детективного романа, когда он начинает расследо­вание.

—  Но мне и в самом деле нужно кое-что расследовать.

—  И что же?

—  Сам пока не знаю. Знаю только, что нужно. Так в каком порядке ты надеваешь драгоценности?

—   Сначала кольца и браслеты, потом ожерелье, по­том серьги. Ты удовлетворен?

—  А когда ты уже полностью одета, что ты делаешь?

—  Спускаюсь вниз и отдаю распоряжения кухарке.

—  То есть пишешь меню для обеда и ужина?

—Да.

—  А потом?

—   Иду в сад, нарезаю цветы, приношу их домой, рас­ставляю по вазам. Или гуляю и разговариваю с садовни­ками. В общем, занимаюсь садом.

—  А после сада что делаешь?

Она взглянула на меня, потом ответила с оттенком торжественности в голосе:

—  Иду в кабинет и начинаю заниматься делами.

—  И это каждый день?

—  Да, каждый день, всегда находится какое-то дело.

—  И что конкретно ты делаешь?

—  Ну что… пишу, принимаю посетителей.

—  То есть к тебе приходят адвокаты, сборщики нало­гов, биржевые маклеры, доверенные лица, да?

Внезапно она снова рассмеялась, но на этот раз ка­ким-то довольным, почти чувственным смехом — вер­ный признак того, что я попал в самую точку:

—   Вероятно, моя работа кажется тебе ерундой. Что и говорить, это не живопись, но все-таки довольно тяже­лый труд, который отнимает у меня всю первую полови­ну дня, а иногда и вторую.

—  Но эта работа тебе нравится?

— Да, но иногда у меня даже начинает болеть голова, вот тут, в затылке.

—  Так не нужно так надрываться.

Мать снова некоторое время смотрела на меня ка­ким-то сочувственным взглядом, потом сказала своим режущим слух, каркающим голосом:

—  Я делаю это для тебя, я хочу, чтобы твое состояние не только сохранялось, но и росло.

—  Мое состояние? Это твое состояние!

—  Когда я умру, оно станет твоим.

—  Ты еще совсем молода, я уверен, что умру раньше. От скуки. Ну ладно, скажем так: наше состояние. Так как обстоит дело с нашим состоянием? Каково оно?

—  Ну знаешь, ты действительно ведешь себя очень странно. С состоянием все в порядке благодаря моим стараниям. Если бы не я, сейчас у нас не было бы ни гроша.

—  Так что, мы очень богаты?

На этот вопрос мать не ответила, ограничившись тем, что сделала каменное лицо с совсем уже стеклянным взглядом. Потом сказала:

—  Рита, что вы там стоите столбом? Почему бы вам не взглянуть, готово ли второе?

Я увидел, как Рита вздрогнула, словно пробуждаясь от сна, и вышла. Мать сразу же сказала:

—  Послушай, ведь я же всегда тебя просила не гово­рить о деньгах при слугах.

—  Почему? Я бы еще понял, если бы мы говорили о чем-то неприличном. Но о деньгах? Разве деньги — это неприлично?

Мать, опустив глаза, покачала головой, как бы не же­лая даже опровергать мои доводы:

—  Они бедны, и не следует хвастаться богатством пе­ред тем, кто беден.

—  Да брось, ты просто никогда не хочешь говорить о деньгах, даже когда мы одни. У тебя сразу делается такое лицо, будто ты шокирована: можно подумать, что речь идет не о деньгах, а о сексуальных проблемах!

И снова покачивание головой:

—  Нет, мне как раз нравится говорить о деньгах, но всему есть время и место; раз ты возвращаешься домой, нам даже надо о них поговорить. После завтрака пойдем ко мне в кабинет, и я представлю всю интересующую тебя информацию.

В этот момент вошла Рита, неся длинный овальный поднос, на котором среди пучков зелени и овощей ле­жал разрезанный на множество кусков тот самый телец, о котором говорила мать. И я тут же как ни в чем не бывало спросил, словно побуждаемый каким-то злым демоном:

—  И все-таки ты мне не ответила: мы очень богаты или нет?

На этот раз она ограничилась просто молчанием, но я почувствовал, что под столом ее нога ищет мою, чтобы наступить на нее. Затем она сказала Рите:

—  Обслужи синьора Дино, я мясо не ем.

Эта нога, наступившая на мою, вызвала во мне бук­вально взрыв отчаяния. Мать наступала мне на ногу, как делают обычно любовники, разница была только в том, что мы были не любовники, а мать с сыном, и связывала нас не любовь, а деньги. И я не мог отказаться от этой связи, потому что это означало бы расторгнуть кровные узы, которые за ними стояли. Итак, поделать было ниче­го нельзя, хочешь не хочешь, а я был богат, и опровергать это было то же самое, что признавать.

Между тем мое отчаяние вылилось в совершенно не­ожиданный поступок. Когда, протягивая мне поднос с телятиной, Рита склонила надо мной свою цветущую грудь и веснушчатое непроницаемое лицо с красивым бледным ртом цвета герани, я, пользуясь подносом, как прикрытием, обхватил ее запястье и стал подниматься по руке все выше и выше. При этом другой рукой я с помо­щью вилки накладывал себе еду, а когда кончил, отложил вилку и снова холодно возобновил свой допрос:

— Так богаты мы или нет? — И еще раз почувствовал на своей ноге ногу матери. Тогда я сказал: — Рита, пожа­луйста, можно вас на минуточку?

Рита послушно вернулась и протянула мне поднос второй раз. Я снова взял в руки вилку и принялся выби­рать на подносе куски мяса и зелень, а другую в это время опустил под стол и стал подниматься по ноге Риты все выше и выше, до самого бедра. Сквозь пышные складки юбки моя рука чувствовала, как подергиваются ее мыш­цы — совсем как у лошади, которую гладит хозяин. При этом ничто не отразилось на ее лице, в котором действи­тельно, это мне не показалось, было что-то лицемерное. В конце концов Рита отошла, а я, поймав ее быстрый взгляд, устанавливавший между нами отношения тайного сообщничества, вынужден был констатировать, что прямо сейчас, еще до переезда, оказался в положении несравненно худшем, чем десять лет назад: в ту пору, что бы ни случилось, я бы все-таки не стал лапать собствен­ную горничную.

Мать сняла ногу с моего ботинка в тот самый миг, когда я оторвал руку от Ритиного бедра: это совпадение было странным, можно было подумать, что мать дей­ствовала со мной заодно. Я же сразу возобновил прерван­ный разговор:

—  Итак, ты работаешь до часу и позже каждый день?

—  Каждый день, кроме воскресенья.

—  А в воскресенье что ты делаешь?

—  Хожу к мессе.

—  В какую церковь?

—  Святого Себастьяна.

—  Что ты делаешь в церкви?

—  То же, что и все, — слушаю мессу.

—  А ты когда-нибудь исповедуешься?

—  Разумеется, исповедуюсь. И причащаюсь.