Скука

Как я уже говорил, я проводил долгие часы, рассматривая дерево, что ужасно удивляло сестер и санитарок, утверждавших, что не встречали более спокойного больного. На самом деле я был не спокоен, а просто очень занят единственной вещью, которая в этот момент меня интересовала: деревом. Я ни о чем не думал, я только пытался понять, когда и как мне впервые удалось поверить в его реальность, то есть признать, что есть на свете предмет, который совершенно не похож на меня, не имеет ко мне никакого отношения и тем не менее существует, и я не могу его игнорировать. Видимо, что-то случилось в тот момент, когда я направил машину в сторону от дороги, что-то, что в бедных словах можно определить как крушение непомерных амбиций.

Я рассматривал дерево с неиссякающим удовольствием, словно то, что я ощущал его отдельным от себя и совершенно самостоятельным, и доставляло мне наибольшую радость. Но при этом я понимал, что лишь по чистой случайности, из-за того, что гипсовая повязка вынуждала меня лежать на спине, я увидел в окно и стал рассматривать именно дерево. Я знал, что любой другой предмет сумел бы внушить мне ту же страсть к созерцанию, то же ощущение неиссякающего удовольствия.

И в самом деле, как только я начал снова думать о Чечилии, я заметил, что испытываю при этом то же самое, что и глядя на дерево.

Прошло уже десять дней с момента аварии, и Чечилия, конечно, была еще на Понце с Лучани. Сначала я думал о ней редко и с опаской, потом все чаще и уверен­ней. И заметил, что прекрасно могу представить себе — так, словно сам при этом присутствовал — все, что она делает, пока я лежу в постели в клинике. Впрочем, пред­ставить — это не то слово, я ее буквально видел. Словно в перевернутом бинокле я рассматривал маленькие, от­даленные, но очень четкие фигурки Чечилии и актера — как они ходят, бегают, обнимаются, лежат, исчезают и вновь появляются в тысяче комбинаций на фоне синего моря и ясного синего неба. Я по опыту знал, какое это счастье быть в обществе человека, которого любишь и который тебя любит, да еще в таком прекрасном спо­койном месте, и был уверен, что Чечилия, пусть даже в свойственной ей невыразительной, неприметной мане­ре, была счастлива; но я был поражен, когда понял, что и мне это приятно. Да, я был рад тому, что она счастли­ва, но больше всего я был рад тому, что она живет там, на острове Понца, далеко от меня, так, как нравится ей, а не мне, и с человеком, который был не я. Я в клинике, повторял я себе время от времени, а она — там, на Понце, с актером; нас двое, она и я, и она не имеет ничего общего со мной, а я с ней, она находится далеко от меня, как я нахожусь далеко от нее. В общем, я больше не стремился ею обладать, я хотел только смотреть на то, как она живет, такая, как она есть, только созерцать, как созерцал дерево через стекла окна. Этому созерца­нию не могло быть конца, потому что я не хотел, чтобы оно кончилось, я не хотел, чтобы дерево, или Чечилия, или любая другая вещь мне наскучили и перестали для меня существовать. Иными словами, — я заметил это с ощущением совершившегося чуда, — я отказался от Че­чилии, и странное дело, именно с этого момента она начала для меня существовать!

Я спросил себя: а может быть, отказавшись от Чечи­лии, я перестал ее любить, то есть перестал испытывать то чувство переходящего в разочарование обольщения, которое испытывал до сих пор и которое, за отсутствием более подходящего слова, называл любовью? И понял, что этот вид любви умер, но я любил ее все равно, просто совсем другой любовью. В этой любви могли присутство­вать физические отношения, а могли и не присутство­вать — она от них не зависела, в них не нуждалась. Когда Чечилия вернется, мы можем возобновить нашу связь, а можем не возобновлять — я все равно не перестану ее любить.

Должен признаться, что дальше мои мысли сбивались. Я помнил, что с самого начала мои отношения с Чечилией повторяли мои отношения с реальностью, иными слова­ми, я бросил рисовать по тем же, в сущности, причинам, по каким пытался убить себя. Но как будет теперь?

В конце концов, сказал я себе, мне предстоит проле­жать в постели еще больше месяца, а значит, рано еще что-то решать. Но выздоровев, я вернусь в студию и по­пытаюсь снова начать рисовать. Я сказал «попытаюсь», но я не уверен, что связь, которую я так долго усматривал между Чечилией и моими занятиями живописью, суще­ствует на самом деле и что полюбить Чечилию по-новому — значит суметь снова начать рисовать. И здесь тоже ответ должно было дать время.

Таким образом, единственным несомненным резуль­татом можно считать лишь то, что я научился любить Чечилию или, вернее, просто любить. Во всяком случае, я надеюсь, что научился. Потому что и тут не может еще быть полной уверенности. Чтобы удостовериться в этом, я должен дождаться, когда Чечилия вернется из своего путешествия на море.