«Титаник» плывет

Он в точности вписался в образ знаменитого завирушки.

Впрочем, если говорить серьезно, Рудольф Распе со своим бароном Мюнхгаузеном были нисколько не повинны в том, что барон Эрнст фон Бюрхаузен, потомок древнего германского рода, выпускник Итона и Кембриджа, к сорока годам стал — ни много ни мало — авантюристом мирового класса.

Узкой профессиональной специализацией барона были нувориши всех сортов и мастей. Правильнее будет сказать, что он просто-напросто вытягивал из них деньги. Совсем не малые деньги.

И делал это — право слово! — виртуозно.

Возможно, именно этот своеобразный талант, а также море обаяния, бьющая через край энергия, жизнелюбие и подкупающая откровенность позволили барону сохранить былые позиции. Он по-прежнему числился однокашником достойных мужей, занимающих в разных уголках планеты высшие ступени общественной лестницы. Он не пытался морочить им голову.

Они — в ответ — продолжали подавать ему руку, не отлучали от членства в закрытых клубах, не обходили приглашениями на некоторые торжества. Изредка выполняли небольшие и необременительные его просьбы.

Чаще всего барон просил встретиться с кем-то из его протеже и обменяться парой слов, ни к чему не обязывающих.

Они прекрасно понимали, что в этом, собственно, заключается его бизнес.

Он полностью отдавал себе отчет в том, что их сговорчивость — своеобразная благотворительность стаи по отношению к бывшему сородичу, который в силу ряда обстоятельств «потерял форму».

Теперь Тони не мог вспомнить точно, но иногда ему казалось, что Эрнст «утратил форму» еще в годы учебы, а проще говоря, был беден как церковная мышь.

Похоже, что он и учился на деньги каких-то благотворителей.

Выходило, что пребывание среди молодой поросли будущего мирового истеблишмента было для него залогом всей дальнейшей жизни, а точнее — выживания. Потому, наверное, Эрнст был всегда весел, любезен, дружелюбен. Никогда ни на кого не обижался. Не помнил — или делал вид, что не помнит! — обид.

Возможно, впрочем, он был таким на самом деле, да, собственно говоря, особого значения это не имело.

Всерьез дружить с Эрнстом фон Бюрхаузеном никто никогда не собирался.

После того как с учебой было покончено, каждый из них самостоятельно «нагуливал жирок». Устраивался на позициях, закрепленных положением семей, наследственными и дружескими связями, историческими и национальными традициями. Кое-кто сумел отвоевать новые территории, перебраться на следующие, более высокие ступени.

В ту пору Эрнст потерялся из виду.

Он возник, когда они уже твердо стояли на ногах, еще достаточно молодые, но хорошо известные в своих странах, многие — на пороге мировой известности — и… сразу откровенно и без прикрас явил свой новый облик и забавное ремесло.

Что ж!

Они посмеивались, передавая друг другу его историю. Их первые — молодые еще! — жены морщили очаровательные носики. Но негласное решение было принято — Эрнст фон Бюрхаузен был оставлен в команде, разумеется, не в основном составе.

Но и это было очень широким жестом.

В середине восьмидесятых у Эрнста начались трудные времена.

Ряды нуворишей, готовых платить за возможность общения с европейской аристократией, мировой финансовой и промышленной элитой, покупать экспертные услуги на торгах и скачках, стремительно сокращались. Как популяция редких зверьков, торопливо, но бесполезно занесенных в Красную книгу.

Громогласные техасские миллионеры состарились.

Их дети и внуки при желании могли составить барону конкуренцию в его хлопотливом ремесле.

Арабские шейхи быстро освоились в европейских столицах. Приобрели замки, купили виллы, банки, отели. Пополнили гаремы выпускницами лучших «ladies school» и победительницами конкурсов красоты. Похоже, они всерьез собрались провести большую часть жизни в Старом Свете, который — это был смертельный удар по старине Эрнсту! — гостеприимно распахнул им свои объятия.

Запах свежей нефти оказался очень приятен.

Аристократические гостиные вдыхали его с тем же удовольствием, с каким прежде наслаждались ароматом свежесрезанных левкоев.

К концу десятилетия барон состарился и сильно сдал.

Солнце новой удачи неожиданно взошло для него на Востоке, прямо из-за поверженной Берлинской стены.

В Берлине снова, как и в 1945-м, грохотала победная канонада. Повод, откровенно говоря, был другим. Прямо противоположным. Но на это внимания не обращали.

Веселились все.

Эрнст фон Бюрхаузен ликовал, впервые, пожалуй, ощутив себя частью нации. Плевать ему было на ее историческое воссоединение!

Уверенно ступая новенькими кроссовками на вымытые шампунем европейские тротуары, из-за свежих руин двинулись в свободный мир русские.

Барон Бюрхаузен похудел и лишился сна.

Работы было столько, что он — стареющий волк-одиночка — подумывал об открытии конторы или даже целой сети небольших эксклюзивных контор. Исключительно — для VIР. Русские почему-то очень полюбили эту аббревиатуру.

В те бурные годы Эрнст прибегал к услугам однокашников много чаще, чем прежде, но до поры они старались ему не отказывать.

К Энтони он обращался несколько раз в течение одного только девяносто второго года. Просьбы, как всегда, были совершенно не обременительны и до однообразия скучны. Четырежды в разгар сезона какие-то сумасшедшие — или, напротив, ловкие?! — русские предприниматели проводили конференции и семинары во Флориде. Сумасшествием это было потому, что сезонные цены многократно превышают обычные, а русские снимали полностью один из самых дорогих отелей.

От Тони каждый раз требовалось только одно — уговорить сенатора Джулиана выступить перед аудиторией. Говорить можно было о чем угодно. К тому же Эрнст обещал — и слово свое держал — большое скопление прессы, что для любого сенатора, даже такого «вечного», как Роберт Джулиан, было фактором немаловажным.

Тони позвонил отцу. Объяснять что-то пришлось лишь однажды, потом он просто уточнял дату и время.

Когда просьба Эрнста прозвучала в четвертый раз — Тони стало интересно.

— Черт тебя побери, Демер! Ты отдаешь себе отчет в том, что несешь?!

— Да, сэр. Конечно, я понимаю. Это очень странно.

— Странно?! Это бред чистой воды!

— Я и сам так подумал поначалу. Но сигнал был устойчивым, и он повторился несколько раз, сэр. Я внес его в журнал, как полагается по инструкции. Но подумал, что нужно доложить вам, сэр. Лично вам, а не дежурному офицеру…

— Дай сюда!

Майклу Эймзу было сорок шесть лет. Двадцать три из них он носил форму морского офицера. Шесть лет командовал линкором, был капитаном первого ранга и не имел ни одного нарекания по службе. Можно сказать, что репутация его была блестящей. Как и полагается старому морскому волку, он побывал в разных переделках, но всякий раз выходил сухим из воды. В его случае крылатое выражение следовало понимать буквально.

Прошлый опыт оказался неплохим поплавком.

В этот странный — пожалуй даже, что самый странный, — момент жизни Майкл Эймз сохранил хладнокровие. Не сумей он этого, разум вполне мог помутиться. Было от чего!

Четким, школярским почерком радиста в журнале было выведено:

«23 часа 17 минут. CQD [13] — MGY… MGY… MGY [14] 41°46' северной широты, 50°14' западной долготы… Идите немедленно… Ударились об айсберг…»

— Боже правый! И эта галиматья навсегда останется в моем журнале!

— Но, сэр, сигнал был! Готов повторить это под присягой! Инструкция предписывает в этом случае…

— Инструкция?.. Хорошая мысль, Демер… И что же Морской устав предписывает нам делать дальше? Идти спасать чертов «Титаник», который уже лет сто ржавеет на дне?!