Записки городского хирурга

– Чего проходит? Куда проходит? Ик! Пищвод? Ик!

– Пи-ще-вод! – по слогам повторил я. – Хотя вряд ли поймешь куда.

– А чего тут не понять? Пить надо бросать, верно? Ик-ик-ик!

– Да. Отправим на хирургическое отделение.

– Дмитрий Андреевич, я что-то не понял, что у него за болезнь? – удивился Витя. – Зачем его на хирургию направлять?

– Все очень просто. У этого субъекта на фоне хронических возлияний разыгралось мощное воспаление пищевода и желудка. Думаю, он довольно часто рыгал, но либо об этом факте не помнит, либо не хочет нам сообщать. Итог: пищеводное отверстие диафрагмы расширилось, через него вылез и стал пролабировать в плевральную полость желудок, и, как следствие, произошло раздражение нервных окончаний, приведших к неконтролируемым сокращениям грудобрюшной преграды, то бишь икоте!

– Гениально! – восхищенно посмотрел на меня Миша. – Я, правда, мало что понял, но все равно здорово! И что теперь?

– Ничего, назначим ему спазмолитики, противорвотное, противоязвенное, успокаивающее, думаю, икота и пройдет.

– А если нет?

– Если не пройдет, попросим анестезиологов дать наркоз и расслабить диафрагму, после этого уж точно все восстановится. Или уж крайний вариант – оперировать грыжу. Хотя нежелательно.

– Почему? – заинтересовался Витя. – А сразу нельзя? Или вы не делаете таких операций?

– Операции по устранению диафрагмальной грыжи я выполняю, но послеоперационный период у таких пациентов всегда протекает тяжело. Да и не такая уж она и большая, чтобы ее оперировать. Ему надо бросить пить, вылечить гастрит, с такими грыжами люди живут долго и счастливо. Многие даже не замечают у себя ее наличие.

До таких крайностей дело не дошло. На второй день консервативного лечения пациент перестал икать и потихоньку смылся из отделения. Дальнейшая судьба его нам неизвестна.

Как только мы отправили «той-терьера» на отделения, шумная группа таджиков внесла в кабинет умирающего, по их мнению, соплеменника.

– Доктор, доктор! Помоги! Сухроб умирает! – истошно завопил, обращаясь ко мне, высокий немолодой таджик в линялом засаленном сером пиджаке, покрытый густой трехдневной щетиной, с проседью и горящими запавшими глазами на изможденном лице.

– Кладите сюда! – указал я на кушетку. – Что с ним случилось?

– Живот у него очень сильно болит. Доктор, помоги! Мы тебя отблагодарим!

– Сколько живот болит?

– Не понимаю, доктор! Помоги! – как заведенный голосил человек в сером пиджаке.

Сухробом оказался молодой, лет 23–24, таджик в ядовито-желтой футболке с упитанным лицом и румяными щечками. Его скрюченное в позе эмбриона тело бережно опустили на замызганную кушетку четверо расстроенных восточных людей.

– Похоже «симптом хлопкороба», – шепнул мне Витя Бабушкин.

– Чего? – не понял я. – Что это еще такое?

– Дмитрий Андреевич, вы у нас недавно. Говорят, с Дальнего Востока переехали, там до ваших мест еще гастарбайтеры из Средней Азии не добрались? – поинтересовался молодой хирург.

– Не встречал. А к чему ты клонишь?

– К тому, что мы с этими персонажами каждый день дело имеем. На каждом дежурстве пачками привозят, и все как один такие скрюченные. Чуть кольнет у них где, слегка заболит, тут же летят в больницу – спасите, помогите! Мы их по полной программе обследуем и, как правило, ничего не находим. Они тут же разгибаются и идут из больницы. Мы этот феномен назвали – «симптом хлопкоробов».

– А почему «хлопкоробов»?

– Потому что в Советском Союзе именно Узбекистан и Таджикистан в основном занимались выращиванием хлопка. Сейчас они хлопок не хотят выращивать, проще сюда приехать улицы подметать и кирпичи таскать. Хлопкоробы – выходцы из производящих хлопок республик Средней Азии, – доходчиво разъяснил Бабушкин.

– Да, припоминаю, кажется, он у них на гербе хлопок изображен. Тебя как звать? – спросил я у старшего таджика.

– Сафар меня звать. Брат, помоги.

– Сафар, я вам помогу! Все будет хорошо, только скажи мне, Сафар, ты знаешь, кто такая Мамлакат Наханова?

– Сафар не знаешь никакой Мамлакат! Доктор, Сухробу очень плохо. Помоги, как брата прошу!

Я склонился над «умирающим» Сухробом. Его пухлая физиономия выражала высшую степень отчаяния. Он скрипел белоснежными зубами и картинно стонал, держась за живот. Четверо земляков стояли рядом и, затаив дыхание, с тревогой наблюдали за моими действиями.

– Сухроб, ляг ровно! Открой рот! Покажи живот! Повернись на бок, на другой! – командовал я. Сафар торопливо переводил, не спуская с меня настороженных глаз, помогая больному.

– Ну что, доктор, жить будет? – с волнением справился Сафар.

– Жить будет, рожать – вряд ли! – энергично изрек я. Но таджики не оценили по достоинству мой тонкий юмор и продолжали со страхом взирать на меня.

– Доктор, скажи, это опасно?

– Когда живот у него заболел? – повторил я свой вопрос.

– Он говорит, может час, может два назад, – перевел ответ Сафар.

– На что похоже, Дмитрий Андреевич? – улыбаясь, поинтересовался Витя.

– На симуляцию. Живот абсолютно мягкий. Он когда на бок переворачивается, отвлекается, я осматриваю, и можно свободно до позвоночника достать. Не понимаю, зачем ему это надо?

– Чего надо? – переспросил Бабушкин.

– Симулировать зачем?

– Да кто его знает? Восток, как говорится, дело тонкое. А про какую вы у них там Малакат спрашивали?

– Не Малакат, а Мамлакат! – поправил я. – В 1935 году одиннадцатилетняя таджикская девочка Мамлакат Наханова была первой из детей Советского Союза награждена орденом Ленина, высшей наградой страны. Она одна за смену собрала 102 килограмма хлопка при норме для взрослого человека 13. Она была национальной героиней не только родного Таджикистана, но и всего СССР. Ее лично принимал в Кремле товарищ Сталин, а орден вручал Калинин.

– Как ей это удалось?

– Она наловчилась собирать хлопок двумя руками.

– Во дает! А почему именно 102 килограмма, а не 100 или 110?

– Как раз в 1935 году Алексей Стаханов – шахтер из Донбасса – нарубил за смену 102 тонны угля при норме 7, превзойдя ее в 14 раз. С того момента началось зарождаться стахановское движение. Не обошло оно стороной и солнечный Таджикистан.

– Дмитрий Андреевич, откуда у вас такие познания? – искренне изумился Витя.

– Дело в том, мой юный друг, что я в свое время учился в советской школе. Носил и октябрятскую звездочку, и пионерский галстук, даже вступил в комсомол. Мы в лицо знали своих героев. Ладно, лирики достаточно, надо парнишку «прокрутить», сделать рентген, УЗИ, анализы, затем решим, что с ним делать, но навскидку катастрофы в животе не зрю. Где тут санитары?

– Их тут отродясь не водилось, – уныло заметил интерн Миша.

– А кто тогда больных по кабинетам развозит, анализы берет, вызывает специалистов на консультацию? Медсестра какая-нибудь хоть существует?

– Наличествует, но она одна во всех лицах. Берет анализы, готовит и подает больных в операционную, развозит пациентов по диагностическим кабинетам и прочее. Вы обратили внимание, что все стены в больнице обиты деревянными досками на уровне каталок? Как думаете, для чего?

– Ну, наверное, чтоб больным было удобно поворачиваться?

– Нет, не угадали! Чтоб ручками не повредить стены: их только покрасили свежей краской и сразу прибили эти защитные поручни. В нашей больнице все двуручные каталки катит один человек, может не справиться с управлением, не вписаться в поворот, ручками покарябать стенку.

Словно в подвержднение правоты его слов мимо, лихо лавируя между больными, пронесся субтильный медбрат с каталкой наперевес. Он явно спешил, толкая перед собой колесные носилки. Лежавший сверху довольно бледного вида пациент громко постанывал, усиливая звук всякий раз, когда тщедушный «водитель» не справлялся с управлением и натыкался на обитую широкими досками стену.

– Ой, ой! Осторожней! Прошу вас! – умолял горемыка.

– Куда уж больше! – отзывался медбрат. – Думаете, мне удобно вас одному везти?