Неясный профиль

Так вот, в тот вечер, уютно устроившись между покровителем-финансистом и новым незадачливым другом, я мирно глядела на шумящий вокруг праздник, как вдруг разразился скандал. Зачинщиком был пьяный молодой человек, очень красивый, недавно появившийся и изо всех сил демонстрирующий свою дерзость – благодаря вышеперечисленным качествам котировался он довольно высоко. Он стал задирать Дидье, который, расслабившись, как и я, не сразу понял, что обращаются к нему.

– Дидье Дале, – крикнул молодой человек, – я должен передать вам привет. От вашего друга Ксавье. Я встретил его вчера в одном из таких мест, где я нечастый гость. Мы много говорили о вас.

Я знала, кто такой Ксавье, не будучи с ним знакома, и знала также, кем он был для Дидье. Дидье побледнел и ничего не ответил. На нашем конце стола вдруг стало тише, а молодой человек, осмелев, настаивал:

– Вы не понимаете, о ком я говорю? Ксавье!

Дидье по-прежнему не отвечал, как будто это «кс» в имени «Ксавье» было гвоздем, который ему изо всех сил вонзили в руку или в память. В тот момент, я знаю, его мало заботила реакция сидящих за столом: с болью и яростью он думал о том, что мог сказать о нем Ксавье этому молодому нахалу и как они подняли его на смех. Он несколько раз кивнул, улыбаясь растерянно и доброжелательно. Но этого оказалось мало. Теперь на него смотрели, а красавчик притворился, будто принял его кивок за отрицание.

– Как, мсье Дале, вы не помните, кто такой Ксавье? Молодой брюнет с голубыми глазами, красивый вообще-то парень, – добавил он, смеясь, как бы оправдывая вкус Дидье.

– Я знал одного Ксавье… – начал мой друг угасшим голосом и запнулся.

Мадам Дебу, сидевшая рядом с возмутителем спокойствия и не остановившая его не то по рассеянности, не то из-за порочности, попыталась разрубить узел.

– Вы слишком кричите, – сказала она своему соседу.

Я уже говорила, что он был человеком новым и не знал, что предупреждение в устах мадам Дебу означало приказ: в данном случае – приказ молчать.

– Так вы знакомы с Ксавье? Ну вот, наконец-то.

Он улыбался в восторге от собственной персоны, и кто-то глупо рассмеялся, возможно, просто от неловкости, но такие же сдавленные смешки послышались на нашем конце стола. Восемь пар глаз, испуганных и радостных одновременно, уставились на изменившееся, растерянное лицо Дидье. Я видела, как его длинная, очень белая рука слабо цеплялась за скатерть – без злобы, не для того, чтобы сорвать ее, а словно желая спрятаться под ней.

– Я хорошо знаю этого Ксавье, – сказала я громко, – это мой близкий друг.

Все изумленные взгляды обратились на меня. Возможно, я любовница Юлиуса, возможно, мне покровительствует мадам Дебу, но до сих пор меня знали как женщину, избегавшую вступать в какие бы то ни было споры. На мгновение растерявшись, противник снова воодушевился и хватил через край:

– И ваш тоже? Так, так. Наверно, сердечный друг?

В следующую секунду Юлиус оказался позади меня. Он не произнес ни слова. Он бросил на молодого человека тот самый взгляд, который вселял беспокойство и который я уже хорошо знала, и мы вышли. Я успела подхватить Дидье под руку, сдернуть его со стула, и мы втроем оказались в холле Оперы, как и подобало порядочным людям. Мы взяли пальто, но на лестнице нас бегом догнал один из приближенных мадам Дебу.

– Вы должны вернуться. Это просто нелепый инцидент. Ирен вне себя.

– Я тоже, – сказал Юлиус, застегивая пальто. – Мадам и мсье были моими гостями на этом вечере.

Оказавшись на улице, на свежем воздухе, я расхохоталась, бросилась Юлиусу на шею и расцеловала его. Он был так мил здесь, на холоде, в своем темно-синем пальто, в очках, с двадцатью волосками, взъерошенными не то от возмущения, не то от ветра. Он был неотразим. Дидье подошел и чуть прижался ко мне боком – так делают животные, когда их побьют, а они не понимают, за что.

– Какое счастье оказаться на улице, – поспешно сказала я. – Я изнемогала на этом вечере. Юлиус, благодаря вашим заботам о моей чести (я подчеркнула «моей») мы выиграли два часа. Пойдемте отпразднуем это в «Харрис-баре».

Мы пошли пешком по улице Дону, примерно полчаса беседуя на отвлеченные темы, пока Дидье не обрел нормальный цвет лица. Хорошенькая суматоха творится, должно быть, за одним из столиков в фойе Оперы. Мадам Дебу долго не простит мне этого скандала. Редко кто осмеливался выйти из-за стола раньше ее. Эта Миледи, должно быть, уже вынашивает планы мести, и я плохо спала бы в эту ночь, не будь все эти люди мне совершенно безразличны. Признательность, которую я испытывала к Юлиусу, – вот единственная причина, почему я была среди них. К тому же я не знала толком, куда мне девать вечера. Прожив столько времени взаперти с Аланом, я отвыкла от одиночества, а от своих парижских друзей отдалилась. Возможно, мы и были очаровательной парой, но нервное напряжение, не отпускавшее нас ни на минуту, было утомительно и для окружающих. И потом, за три года мои друзья изменились, их теперь интересовала работа, деньги – то, что меня тогда еще не заботило и что превращало их в моих глазах, глазах человека привилегированного круга, из товарищей по веселью в мелких или крупных мещан. Сложный путь к зрелости они прошли без меня, а я вернулась к ним все тем же подростком, потому что рядом со мной все время был другой подросток, беспечный и богатый, по имени Алан. Мы, должно быть, их сильно раздражали, сами того не сознавая. Наши особы, в точности списанные с героев Фицджеральда, не имели ничего общего с тем четким, материальным и жестоким миром, в котором они вынуждены были биться, опираясь на профессию и семью. Еще оставались, правда, кое-какие неудачники, любители выпить и повеселиться, или тихие, покорные судьбе, такие, как Малиграсы – для них уже прошло время борьбы, – или вечно тоскующие, не поддающиеся классификации одиночки, с которыми встречаться-то было страшно. Вот почему, наверное, блестящий, злобный и пустой кружок мадам Дебу меня почти забавлял. Эти люди, по крайней мере, не утратили честолюбия, а пределом их мечтаний было попасть в упомянутый кружок и остаться в нем навсегда. Они не стремились к смене декораций.

На следующий день Дидье позвонил мне в редакцию, пробормотал что-то относительно вчерашнего инцидента и попросил меня встретиться с ним в баре, на улице Монталамбер, где он часто бывал. Он сказал мне, что хотел бы познакомить меня с человеком, к которому очень привязан. В смятении я решила, что это, должно быть, пресловутый Ксавье, и едва не отказалась, поскольку не люблю вмешиваться в личные проблемы своих друзей. Потом, подумав, решила, что если он настаивает на этой встрече, значит, по той или иной причине, ему это нужно, и согласилась.

Я пришла в бар немного раньше, устроилась в углу и попросила у официанта газету. Какой-то мужчина за соседним столиком протянул мне свою и так вежливо сказал: «Если позволите», – что я ему улыбнулась и взяла газету. У него было спокойное лицо, карие, очень светлые глаза, четкая линия рта и большие руки. Было в нем что-то, говорившее о сдержанной внутренней силе и в то же время о некоторой разочарованности. Он тоже взглянул мне прямо в лицо, потом обронил, что в этой газете начисто нечего читать, и я тут же в это поверила.

– Вы любите ждать? – спросил он.

– Смотря кого, – сказала я. – В данном случае речь идет об очень хорошем друге. Поэтому меня это не раздражает.

– Давайте поговорим немного, скоротаем ожидание.

К моему величайшему удивлению, поскольку я не привыкла к такого рода знакомствам, через пять минут я весело болтала о политике и кино и чувствовала себя абсолютно непринужденно. Он как-то очень спокойно протягивал мне сигарету, подносил зажигалку, улыбался, подзывал официанта, и это было так не похоже на суетливость и суматошность тех, кто окружал меня и днем и вечером. Что-то в нем пробуждало во мне мысли о деревенской жизни. Тут вошел Дидье и в изумлении остановился, глядя, как мы смеемся вместе.