Пилат

Короче говоря, он и в этот раз описал весь ход распятия, и что мне понравилось, он сообщил об этом не отдельными кусками, а полностью, — Бог его знает, как он смог это сделать. Согласно его рассказу, события происходили следующим образом:

Был — так по крайней мере он утверждал — не один Христос, который считал, что он мессия, но с некоторых пор объявилось несколько мессий, и они не отмалчивались, как сам Спаситель, а во всеуслышание претендовали на то, чтобы их считали освободителями; действительно, я вспомнил о том времени моей службы, когда время от времени разносилась молва о подобных спасителях, мне даже приходилось усмирять волнения, которые снова и снова возникали из-за этих слухов. Но разве кто может упомнить все эти постоянные мятежи, восстания, эти бунты и небольшие войны! Об одном случае я помню определенно: в Самарии появился очередной мессия, и он говорил о себе: он тот, который ни во что не ставит ложь. Что за ложь он имел при этом ввиду, я не знаю. Иудейство же всегда находилось в состоянии брожения из-за своей вечной мечтательности и химер в голове. Во всяком случае, этот человек оказался из тех, кого мне труднее всего было усмирить; и из-за него мне приходилось использовать иногда небольшой отряд, иногда когорту, а иногда и целый легион. Короче говоря, Руф сказал, что в то время, когда он распял человека, был не один, а было два мессии — Иисус из Назарета и Иисус Варавва. И в этом есть нечто; Вар-Аввас означает: сын отца, а это было одним из имен самого мессии. И самое примечательное: этот Варавва, которого Руф представлял как второго мессию, был никем иным, как человеком, «который ни во что не ставит ложь».

Он, сей человек, и Господь, казалось, действовали одновременно или даже заодно, когда подняли народ на восстание. Только Господь, даже если он и относился с отвращением к насилию, скорей бы мог увлечь народ, чем Варавва, который, будучи гораздо менее красноречивым, пытался добиться благодати силой и соперничал с Господом в борьбе за власть. Я же, однако, в те предпасхальные дни оттеснил Варавву вместе с его повстанцами к горе Гаризим, разбил мятежников и пленил его самого и некоторых из его сторонников. Но Господь, который остался в Иерусалиме и оказался без защиты, поскольку восставшие были рассеяны, испугался, когда разочарованный народ обратился против него, и бежал на Масличную гору, где был выдан собственными людьми первосвященнику Каиафе, другу римлян, и пленен слугами Каиафы в Гефсиманском саду; Каиафа выдал Христа прокуратору, то есть мне самому. К тому времени — утверждал Руф — я уже вернулся с горы Гаризим в Иерусалим; и тем самым он перешел к событиям, которые он сам пережил вместе со Спасителем.

Прежде всего он рассказал о том, хотя и сам узнал об этом из слухов, как Христос и его ученики в святой четверг съели пасхального ягненка, при этом странным оказалось то, что пасхального ягненка не было; Руф утверждал, что он знает, почему ягненка не было. Пасхального ягненка, сказал он, требовалось сперва доставить в храм, чтобы там его заколоть; и, насколько я знаю, именно священникам полагалось закалывать ягненка. Затем ягненка снова приносили домой и жарили, чтобы его съесть. Весь процесс освящали венками из роз, пальмовыми ветками, иконами святого Антония из Падуи, другими святыми иконами, и прочим. А Иисус не смел в этой опасной ситуации, поскольку он был добровольным и невольным участником только что подавленного восстания, пойти в храм, который он всего лишь несколько дней тому назад очистил от скверны торгашей; он также считал, что недостойно посылать туда того или иного из своих учеников, а поскольку ягненка не было, то он предложил двенадцати ученикам в качестве пасхального ягненка самого себя.

Предполагается, что отсутствие ягненка было действительной причиной столь странного предложения. Хотя можно было послать с ягненком в храм кого-нибудь другого, например владельца дома, где происходила Тайная Вечеря. Но владельца этого дома, где, между прочим, после смерти своего сына жила и умерла святая Дева Мария, тоже, как мы знаем, не посылали в храм, — если этот владелец дома вообще существовал. И если не знать, когда были написаны Евангелия, то все равно можно заключить, что их написали достаточно давно, чтобы скомпрометировать владельца дома, где происходила Тайная Вечеря, будь в Евангелиях названо его имя. Ведь в Евангелиях есть подобные дискредитации. Например, мы никогда не узнаем имени юноши, одетого в простую льняную одежду, который присутствовал при аресте Христа и, сбросив эту свою льняную одежду, убежал, когда стражники хотели его схватить. Короче говоря, если мы не знаем, почему в действительности ягненок отсутствовал, нам легче всего предположить, что отсутствие ягненка просто придумано то ли самим Христом, то ли евангелистами, чтобы в конце прийти к самопожертвованию Христа, — к вкушению его тела и питью его крови, или, другими словами, к введению божественной субстанции в самих учеников. При этом безразлично, была ли в действительности осуществлена эта трапеза. Ведь само убийство Бога произошло лишь на следующий день; и то, что вместо его настоящего тела вкушали хлеб и вместо его настоящей крови пили вино, в основном не имело значения. Хлеб и вино вкушали, как если бы они были телом и кровью Господа. Лишь теперь, когда мы сами причащаемся, хлеб и вино являются телом и кровью Господа.

Как я уже говорил, — и этот древний обычай убивать и поедать своих вождей, если они больше не приносили пользы, и это принесение в жертву освященных царей в древнейших государствах, а также убиение княжеской свиты, которую хоронили вместе с князем, и эти древнейшие ритуалы наших предков, хотя и сублимированные до неузнаваемости, — все эти основные способы объединения с божеством перешли также в христианство; в противном случае, наша собственная вера не стала бы истинной верой. Кроме того, во времена Христа отнюдь еще не произошло разделения скотобойни и церкви. Парфенон на Акрополе, храм Соломона и святилище Юпитера на Капитолийском холме были у римлян и тем, и другим. В храмах Азии и Америки, в лабиринтах Крита, в святых рощах Германии — везде действовали священнослужители с высоким профессиональным служением убийству, пытаясь примирить непонятное, что нами движет, относилось ли это к человеческим жертвам или к принесению в жертву животных или полевых плодов.

Короче говоря, Руф очень наглядно изобразил и последнюю Тайную Вечерю, и как Господь подал Иуде, который его предаст, ломоть, и все другое, что при этом произошло или должно было произойти; он это рассказывал уже тысячу раз, и когда он сообщил о самой измене, все сложили руки, склонили головы, и Руф бил себя в грудь, как при настоящей Вечери Братства, как она называлась у первых христиан.

«И когда они ели, — сказал он, — Иисус взял хлеб и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: приимите, ядите — сие есть тело мое. И взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все; ибо сие есть кровь моя нового завета, за многих изливаемая во оставление грехов!»

При этом я обратил внимание, что садовник, когда он говорил с моей прислугой в погребе за домом, подавая им хлеб и вино, говорил несколько иначе. А именно, если я правильно помню, он очень ценил чашу и называл ее «тайной веры». Очень многие в поздние и в самые поздние времена ломали головы над этим выражением, которое неизвестно почему вошло в текст о преображении, где оно угрожало даже взорвать словесную конструкцию канона. Почему именно чаша, а не хлеб или вино, была тайной веры, было непонятно. Соответствующие слова считались ничем иным, как включенным в канон призывом к верующим и как бы подготавливали их к тому, что теперь у них на глазах начнется собственно мистерия мессы. Но этот призыв можно было бы озвучить и до превращения хлеба. Наконец, само выражение «hunc praeclarum calicem, mysterium fidei» — «эту преславную чашу, тайну веры» — хотели связать с культом Грааля и выведенным из него так называемым христианством Иоанна. Однако эти слова появляются в каноне уже задолго до попыток тамплиеров и их сторонников учредить собственную религию в рамках общей христианской религии. Возможно, лучше всего было бы иметь в виду, что если вся религия состоит из недоступных пониманию вещей, тайн и чудес, причины которых находятся далеко за пределами времени учреждения нашей религии в собственном смысле и поэтому забыты, то в этом случае правильней все то, что невозможно познать, не желать познать».