Вдоль по памяти. Бирюзовое небо детства(СИ)

Странно, но комплекс "Фомы неверующего" преследует меня всю мою жизнь, не принося никаких удобств и дивидендов, а больше наоборот. Избавиться не могу, да и нет желания.

Вторая половина первого класса высветилась в памяти несколькими более яркими вспышками: последние дни третьей и четвертой четверти.

23 марта 1954 года был очень прозрачный солнечный и сухой день. Старшие классы с утра возбужденно гудели, как один из наших ульев, после того, как я резко пинал коленом в заднюю его стенку и, приложив ухо, слушал, несмотря на то, что это было строго запрещено моими родителями.

После второго урока Петр Андреевич вывел наши классы во двор школы, где уже были ученики старших классов с вениками, метлами, скребками, лопатами и грабельками. Учителя развели классы по участкам и работа закипела.

Первоклассникам было поручено собирать во дворе, саду и треугольном огородике школы бумагу и другой разный мусор, сносить все на растущий холмик на заднем дворе. Старшие сгребали в кучи сухие прошлогодние листья, копали, ровняли грядки и с помощью веревки с двумя колышками очерчивали и обкапывали по кругу клумбу. Затем нас перевели на территорию сельского клуба, отделенную от школы забором с широкой калиткой. Холмик из бумаги, сухих листьев и веток быстро рос.

Но самое удивительное было впереди. Кто-то из старших поджег костер с нескольких сторон. Поползли юркие ручейки пламени, костер окутался белым дымом. Ветра не было, дым сразу же поднимался вверх. Внезапно пламя охватило весь костер, загудело, поднялось, увлекая за собой искры сгорающей листвы. Круг стоящих вокруг детей расширился из-за бьющего в лица жара.

Отойдя, мы зачарованно смотрели на оранжевое пламя, которое весело плясало, изменяя свои формы и ни разу не повторяясь. За это время старшие ученики, жившие в округе школы, принесли из погребов картошку и сахарную свеклу. Костер между тем догорал, пламя уменьшалось и, полыхнув еще раз, спряталось в жар. Наши лица и руки приятно горели. Живое тепло костра дурманяще ощущалось животом и бедрами.

Петр Андреевич, не спеша, грабельками сдвинул ярко тлеющую массу костра и в центр черного круга лопатами были уложены бураки, а вокруг них широкое кольцо картофелин. С помощью тех же грабелек и лопат жар аккуратно нагребли на картошку. Мы еще продолжали некоторое время убирать, но наш трудовой порыв был бесповоротно расплавлен костром и ожиданием печеной картошки.

Наконец, когда мы устали глотать слюну, старшие ребята разгребли еще горячую золу, выкатывая черные клубни. Воздух наполнился удивительным запахом печеной картошки, замешанным на сладковатом аромате полуобгорелой сахарной свеклы. Всем досталось по одной картофелине.

Мне достался небольшой клубень, наполовину сгоревший с одной стороны. Он был очень горячим. Я перекатывал его с ладони на ладонь и дул до головокружения. Очищать очень горячую горелую часть было почти невозможно, да и руки сразу стали черными.

Тогда я натянул широкий рукав куртки, которая перешла ко мне наследство от брата и, захватив картофелину через ткань, начал обтирать горелую часть о ствол акации, постепенно обнажая темно-рыжую съедобную часть. Моему примеру никто не последовал.

Подошел директор школы, Цукерман Иосиф Леонович, капитан - артиллерист, который до сих пор ходил в кителе, на грудной части которого слева была широкая орденская планка, а справа красная и две желтых нашивки за ранения. Китель в селе называли "сталинкой". Самого директора взрослые и дети, по понятной причине, за глаза называли Виссарионом.

Повесив военную фуражку с зеленой кокардой на сучок и, присев на корточки так, что голенища его хромовых сапог спереди собрались в мелкую гармошку, он взял из кучки небольшую картофелину. Он держал ее на широкой ладони, не дуя на нее и не перекатывая, и задумчиво молчал. Потом он тихо сказал Петру Андреевичу, делая паузы после каждого предложения:

- После форсирования (название реки не коснулось моего детского сознания) в Польше мои ребята наткнулись на взорванный немецкий грузовик с картофелем. Разложили костер вокруг брошенной бочки, грелись и сушились после переправы, а в бочке пеклась картошка.

И так же тихо добавил:

- Не дойдя тридцать километров до Берлина, весь этот расчет остался там, в Германии. Молодые были ребята, красивые.

Свет померк в моих глазах. Я полагал, что он сейчас наконец-то расскажет, как он стрелял в немцев, как они убегали и падали, а он на войне пёк картошку! А его слова о погибшем в Германии расчете тогда не достигли осознания мной факта гибели людей.

Должен сказать, что ни директор, ни Петр Андреевич, ни мой отец и другие воевавшие мои односельчане практически не рассказывали о боевых действиях. По вечерам у нас дома собирались соседи и родственники послушать последние известия. В начале пятьдесят четвертого года отец привез из Могилев-Подольска "радиво" АРЗ - небольшой радиоприемник в жестяном корпусе. После известий обсуждались и сельские новости.

Что касается войны, то рассказывали больше, кто как уцелел во время бомбежек и артподготовки, что немец бил крепко, что ели, бывало, раз в сутки, как холодно и сыро было в окопах, как редко приходили письма. Мне это было непонятно и даже обидно.

19 мая между сельским клубом и памятником расстрелянным односельчанам был сбор пионерской дружины. Вся школа была построена буквой П. Наш первый класс стоял на самом левом фланге. В центре стояли третьеклассники, с которыми мы учились в одной классной комнате. Их принимали в пионеры. Хором была произнесена клятва юного пионера. Затем были повязаны красные галстуки.

Я тоже хотел стать пионером, как Толя Ткач, Каетан Мищишин и Мишка Кордибановский. Слова клятвы в моем сознании звучали как выученное стихотворение. Они проходили как-то касательно, не вызывая каких-либо глубоких порывов. Однако я был убежден, что к пионеру в красном галстуке будет более серьезное отношение окружающих, а мои родители будут менее придирчивы.

23 мая в конце четвертой четверти был всего лишь один урок. К великой радости нас не спрашивали, мы не писали и не читали. Зато каждому из нас учитель раздал табель об успеваемости. К моему удивлению и нечаянной радости я увидел, что напротив каждого предмета годовая оценка была пятерка и рядом в скобках - отлично.

Были удивлены многие, в том числе и мои родители. Сейчас я полагаю, что в отличных оценках в табеле была значительная доля аванса, несмотря на то, что Петр Андреевич был ко мне, как и ко всем строг, серьезен и даже суров. В классе оказалось три отличника: Нина Полевая, Тамара Папуша и я. Затем Петр Андреевич сказал, что мы отдыхаем до первого сентября. Он довольно долго говорил, что нельзя свешиваться в колодцы, залезать на высокие деревья, заходить глубоко в озеро, безобразничать, что необходимо помогать родителям по дому.

С высоты моего возраста я полагаю, что, наряду с долгом педагога, Плаховым руководило подсознательное, а может быть и сознательное нежелание терять кого-либо из учеников, как совсем недавно, всего лишь восемь лет назад, он терял своих однополчан.

За первым классом последовал второй. Несмотря на то, что я, по словам моего отца, учился в школе "карабульце", что в переводе с елизаветовского языка означало "кубарем", второй класс я также закончил на отлично.

Кстати, ни в одном словаре, ни в одном переводчике в интернете, слова "карабульце" я найти так и не смог, включая язык эсперанто.

После второго класса нашего Петра Андреевича перевели в другой район. Цукерман был назначен директором средней школы в большом селе Марамоновка. К нам приехала новая учительница Нина Григорьевна Нагирняк. Поселилась она с семьей у соседей наискось-напротив у стариков Натальских в нежилом доме, привезя туда около полусотни гусей и козу с молоденьким козлом - цапом, как говорили в селе.