Новый Мир ( № 2 2008)

Но лепешка! Откуда у него лепешка?! Тут и хлеба вволю не дают — городского, того, что в тяжелых сырых буханках. А уж лепешка!..

— Зачем?! Откуда у тебя?!

— Ешь, ешь!

Анвар выпростал руку из-под тонкого одеяла, взял. В горле встал комок, с трудом выговорил:

— Спасибо, Салих!…

Салих отмахнулся, растворяясь в сумраке казармы. Было только слышно, как он ворочался, укладываясь.

8

За окном в сумрачном свете непогоды падал нежданный февральский снег, а в кабинете заведующего психоневрологическим отделением военного госпиталя, развернутого на базе одной из больниц Хуррамабада, горели яркие лампы и происходил напряженный разговор.

Сам заведующий, человек лет сорока пяти, одетый в распахнутый белый халат, из-под которого выглядывала темная ткань пиджачной пары, был явно взволнован — в отличие от его собеседника, худощавого офицера, на лице которого застыла снисходительная улыбка, призванная показать, что он пытается втолковать вещи, доступные пониманию даже пятилетнего ребенка, и только необъяснимая бестолковость доктора (или, возможно, упрямство — совсем бесполезное, а потому и смешное) мешают прямо сию секунду расставить точки над i. Халатом офицер пренебрег вовсе, а фуражку с высокой тульей беспрестанно вертел в руках, и эти нервные движения показывали, что он, несмотря на улыбку, тоже не совсем спокоен.

— Да поймите же вы, Фархад Усманович... — говорил он. — Армия не может бросаться солдатами направо-налево! Нет у нас столько солдат, чтобы комиссовать их из-за всякого пустяка!..

Застекленная перегородка, делившая кабинет на две почти равные части, позволяла рассмотреть стоявшую во второй половине кушетку. На ней сидел юноша, одетый в линялый больничный халат светло-синего цвета. Обут он был в чисто вымытые кирзовые сапоги. Сапоги были явно велики, из широких голенищ нелепо торчали худые белые ноги. Вид у юноши был отсутствующий. Сильно горбясь и опустив голову, он пристально рассматривал свою левую ладонь, водя по ней пальцем правой руки. Голоса споривших доносились до него вполне отчетливо, и при желании он мог бы вслушаться и составить представление о предмете их взвинченной беседы. Но было похоже, что она его не интересует.

— Если бы он был ранен, мы бы с вами вообще об этом не разговаривали!

— Вот именно! Вот именно! — кивнул офицер. — Поскольку же он не ранен...

— Вы что же, думаете, человек только из костей и мяса состоит?! — взвился врач. — По-вашему, пока руки-ноги не оторвало, он полностью здоров?! Это далеко не так, дорогой мой Салимджан! Далеко не так! Я повторяю вам — явный пример психического расстройства! Явный!

Офицер насмешливо покачал головой.

— Что, разве парень с ножом на людей кидается? — спросил он, все так же легко улыбаясь. — Буйствует? Из окошек прыгает?

— Перестаньте ёрничать! — снова вскипел заведующий. — Нет, не прыгает! Он в состоянии аутизма! Этот феномен давно описан, хорошо изучен! Вероятно, Назриев увидел что-то такое, что оказалось выше его понимания! Страшнее, чем самое страшное, что он мог вообразить прежде, о чем знал или слышал! И он ушел — понимаете? Он ушел от нас — в себя! Он не хочет и — главное! — не может иметь дело с нами! Нас для него — нет! Вообще нет! И мира окружающего — тоже нет! Он не желает пребывать в том мире, который увидел!

Офицер саркастически хмыкнул и сказал:

— Желает, не желает!.. Странно мне от вас это слышать, Фархад Усманович. Что значит — желает, не желает?! Он ведь в армии, а не в яслях!

— При чем тут ясли? — возмутился врач. — Честное слово, вы простых вещей не понимаете!

Офицер не стал продолжать спор, а вместо того поднялся со стула, приотворил дверь стеклянной перегородки и сказал твердым командирским голосом:

— Назриев!

Юноша медленно поднял голову.

— Сними левый сапог!

Анвар перевел взгляд на свои ноги и, несколько помедлив, принялся стаскивать левый сапог.

— Отставить! — приказал офицер и, повернувшись к врачу, развел руками: — Видите? Вы говорите, нас с вами для него нет. А он между тем выполняет мои команды! О чем же тогда речь?

— Да поймите же вы, Салимджан! Он действует практически как автомат! Он не хочет и не может проявить никакой инициативы! И неизвестно, сколько времени он будет пребывать в таком состоянии!

— Инициативы от него никто и не требует, — сказал офицер, снова садясь и ловко прокручивая фуражку на одном пальце. — На фронт его уже не пошлют. А вот работать в тылу, в каком-нибудь тихом месте, исполнять несложные хозяйственные задания он вполне может... Я вам больше скажу: чем валяться на койке без дела, лучше лопатой землю копать! Потаскать что-нибудь! Трудотерапия! Это его быстро на ноги поставит, уверяю вас! Подписывайте!

И снова придвинул к врачу какой-то бланк.

— Перестаньте, Салимджан! — холодно сказал врач. — Я уже все объяснил. Извините, мне пора в отделение...

Он привстал, опершись руками о стол и показывая этим, что и в самом деле собирается покинуть кабинет. Из чего вытекало, что офицеру тут тоже нечего делать.

Однако офицер почему-то не понял этого прозрачного намека и не поднялся вслед за врачом. Напротив, он откинулся на спинку стула, приняв позу человека, которому спешить некуда.

— Ах, Фархад Усманович, Фархад Усманович! — горестно качая головой, сказал он тоном, в котором наравне с печалью присутствовал легкий оттенок назидательности. — Вы не хотите меня понимать!.. Я повторяю: у нас каждый солдат на счету. Мы буквально через силу пополняем ряды армии! И мы будем это делать! Мы должны это делать! Поэтому, если вы убедите меня в том, что этот Назриев не годен даже для нестроевой, мне придется вместо него взять кого-нибудь другого.

— Пожалуйста! — резко сказал врач. — Совершенно не возражаю!

— А поскольку я не знаю, кого еще взять, кроме тех, кто в настоящее время пользуется отсрочками... — Офицер сделал паузу, а потом мягко спросил: — Скажите, Фархад Усманович, ведь ваш сын тоже военнообязанный?

Если бы подобное сравнение не было слишком празднично, романтично и возвышенно (то есть если бы его форма не вступала в противоречие со смыслом описываемых событий, а именно — с плоской, низменной, обыденной мерзостью насилия, без которого человечество жить ни сейчас не может, ни, похоже, впредь никогда не научится), следовало бы сказать, что сны, посещавшие Анвара, были похожи на облака. Действительно, как облака весной беспрестанно скользят по небосводу, меняя очертания и то сливаясь, то громоздясь в несколько ярусов, каждый из которых пышнее и грандиознее предыдущего, так и сны почти непрерывно занимали его сознание, с неизбежностью перетекая один в другой. Днем это были светлые, легкие облака-видения, вмещавшие в себя воспоминания о былой жизни и похожие на мечты; а также мечты, неотличимые от воспоминаний, поскольку они тоже не выходили из круга прошлого, — их сутью было стремление к тому, чтобы настоящее вернулось к прежней, к прошедшей форме бытия. И вспоминалось, и мечталось одно и то же — родной дом, родное село... родные горы вокруг... родные, близкие, понятные люди... ясные, прозрачные события. Он приходил в себя от окрика или пинка, растерянно озирался, удивляясь тому, как тускло выглядит окружающая действительность в сравнении с тем, что он только что видел, кое-как исполнял, что требовали... А лишь только оставляли в покое, Анвар погружался в следующее облако и улетал к тому, что было действительно реальным и живым, — в родной дом или во двор школы, в кибитку тетки Саломат или в заросшее ущелье, к звонкому ручью или на берег реки, где мелкая волна суетится в камнях, перебирая золотинки песка... или еще куда-нибудь.