Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева

сочинение.

Неплохо, безусловно, для спортсменки, особы

аморальной, из средней школы изгнанной однажды с позором,

как мы помним. Укор припадочным ревнителям, радетелям

нравственности, определенно так, но вовсе не указа, увы,

комиссии, лишь баллы скрупулезно призванной считать, в уме

держа десятка следующего цифру и больше ничего. Да,

необыкновенно Валериной фамилии не нашлось места в

списке зачисленных в том году на биолого-почвенный

факультет Томского государственного университета имени

большевика, традиции обычной вопреки ни псевдонимом

вкрадчивым литературным, ни кличкой звонкою подпольной

не пожелавшего разнообразить унылый лексикон отрядов

лекторов грядущих.

Но слез не было, объятия имели место, поцелуи и

разнообразные весьма телодвижения, самодостаточные, вроде

бы, и тем не менее перемежавшиеся разговорами о

подыскании места лаборантки и поступлении на

подготовительные курсы, как это ни смешно, девятимесячные.

В момент неверный, эмоциональный, слова, что

шепотом горячим сорвались с губ, с делом, тем не менее (еще

один упрек морали стражам несгибаемым) не разошлись, на

курсы Лера поступила, первого сентября отнесла заявление, а

восьмого октября, казну пополнив университетскую заранее

внесенной платой за подготовки полный цикл, была зачислена.

Путь в лаборантки длиннее оказался, привыкший с

легкостью необычайной к полудню пробуждаться организм

из-под простынки белой в семь ноль-ноль в мир, всем ветрам

открытый, вытолкнуть внезапно сил не было, конечно, очень

долго, ну, а когда они нашлись, и волю девичью в кулак все ж

удалось собрать, увы, все кафедры и даже деканат, как ни

печально, биофака, укомплектованы вдруг оказались

техническим разнообразным персоналом, и глазки напрасно

силясь отвести от Леры, лапушки такой, чины от мала до

велика, желаньям явно вопреки, руками разводили с

сожаленьем.

И тем не менее, за время все же небольшое для

наполнения печальной влагой озорных, шкодливых даже глаз

определенно недостаточное, в стенах креста ее некогда (с

осени восемьсот восемьдесят пятого) осенявшего лишенной

альма матер нашлось и Лере место за клавишами черными

красавицы чугунной с названием о пищеблоке монастырском

мысли навевающим "Ятрань". В здоровый коллектив Валеру

приняли доценты и профессора и не какой-нибудь там

лженаучной волновой, нет, квантовой, диалектической теории

поля.

Короче, как будто бы зажили.

Да, вроде бы наладилось все к концу октября,

сложилось, закрутилось и даль открылась светлая и

перспектива чудная, не то брег морской лазурный, не то

волшебная долина, и кто, кто мог (Создателя всеведающего в

расчет, конечно же, не принимая) подумать, в прекрасный

этот миг, вообразить, что нарисуется вот-вот на горизонте

дивном, ясном, не пароход с трубой, не домик с черепичной

крышей, а энергичная и злобная фигура, суровой,

непреклонной, дочери героя внутреннего фронта, полковника

Александра Васильевича Воронихина.

Ать-два.

Хм, кстати, очень может быть, что именно под сенью

оказавшись, в тени сего плечистого мужчины, история наша о

чувствах чистых, детских, мистических, загадочным каким-то

образом и обрела характер коридорный. Движения

ритмический рисунок в пространстве замкнутом между

сойтись во что бы то ни стало стремящимися стенами и

парочкой дверей нрава непредсказуемого. Ну, первую забыть,

конечно, невозможно, времен заветных, из цельной

древесины, эмалью белой крашенную школьную. Вторая, час

которой только, только пробил, похуже качеством, из

материала стоящего только рама, все остальное

древесностружечная ерунда поры махрового волюнтаризма,

покрыта в два слоя охрой половой.

Итак, прошу вас, вот она, ведущая в квартиру с

окнами на Усова и Косырева.

А, впрочем, нет, начать придется с предмета совсем

уже истеричного, припадочного, право, а именно, с приятного

салатного оттенка аппарата, произведенного над речкой

Даугавой в цехах завода под названием ВЭФ. Это он в один

осенний вечер капризной трелью возвестил Надежде

Александровне Бойцовой, в девичестве, конечно,

Воронихиной, что баритон мальчишеский Алеши Ермакова

сегодня приятным образом соединится с видеорядом

неизменным программы "Время".

Он бодро начал обычно вялый телефонный монолог

племянника любимого недельный о том, как он живет и

учится, как наблюдает неусыпно за однокомнатной квартирой

своей двоюродной сестры Марины, в Германии, в немецком

городе старинном Лейпциге за капитаном службы связи дни

коротающей, все гладко шло, поскольку наш герой в своей,

лишенной стекол будки таксофонной мог видеть только

пацанов, пузырь гонявших на газоне жухлом большого

стадиона детского "Мотор", а тетю Надю, от нетерпения,

избытка лукавства и возбуждения, лопатки даже отлепившую

от клейкой спинки под кожанное финнами сработанного

кресла, не мог никак.

— Ну, вот, — закончил, слава Богу.

— Ну, а теперь ты поделись со мной, голубчик,

сказала тетка, нет, пропела сладко, — что это там за дева у тебя

на днях белье развешивала на балконе?

Нет, он не побледнел, не умер. Он смутился. То есть

не мог решить мгновенно, сразу, какую степень

откровенности пришла пора себе позволить.

Смешно? Увы, намеками, улыбочками старая

плутовка такой сумбур приятный в голове парнишки,

привыкшего к солдатской грубости и беспардонности,

произвести сумела, что он ее заочно, если не в тайные

сообщники успел зачислить, то уж в разряд особ, готовых

добродушным попустительством себе и окружающим печаль

земного бытия немного скрасить определенно.

— Алеша, ты чего примолк? — веселым голосом

мерзавка приободрила жертву.

— Нет, нет, — заторопился он, — это знакомая одна,

землячка из общаги приходила, — сказал, инстинкту, привычке

с великой осторожностью делиться сокровенным, не пожелав

благоразумно идти наперекор, — там постирать, вы сами

знаете, наверное, проблема целая.

— Ну, ну, — довольно лаконично поощрила тетка

отменную находчивость племянника, и, щурясь, жмурясь,

промурлыкала вдобавок:

— Твое, надеюсь, тоже простирнула?

— Конечно.

Какая радость, не плевок в лицо, не обморок, смешок

веселый, да и только. И тем не менее, не поделился, вновь при

себе оставил, проглотил. Взбежал по лестнице, поцеловал,

увлек на ковриком облагороженную старую тахту:

— Сумасшедший… ты чем… ты чем… на улице… там…

занимался?

А ничем, монетки колесиком зубчатым легонько по

железке будки стукал и улыбался, как последний идиот.

Но, впрочем, дурак дураком, и все же, даже в

невероятное уверовав, черт знает что вообразив, он не утратил

ощущения физической несовместимости своей семьи,

холодных ребер нерушимой решетки кристаллической и этой

девочки, Валеры, частички яркой и счастливой, как шарик

детский в самом центре пособия наглядного — строение

молекулы. Какой лапши он тетке навертел, фуфла какого ей

подкинул, не сплоховал, ну, а за веру, за тот холодный и сухой

осенний вечер, когда внезапно показалось — пронесет, все

обойдется, два чуждых мира могут сосуществовать, не

контактируя друг с другом, да кто ж его посмеет осудить?

Никто.

Ругнуть имеет право, может быть, лишь Кобзев,

капитан-гвардеец, хозяин той, ничем не примечательной,

нелепой охрой крашеной двери, в замок которой всего лишь

десять дней спустя, вставляя по обыкновению ключ, наш

Алексей едва не угодил предметом колющим, железкой, куда?