Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева

никто, нет, даже с мимолетным поцелуем в прихожей темной

и пустой средь вечеринки классной развеселой.

— Дай-ка, — шепнули незнакомые губы и раскрылись в

улыбке неожиданно свойской, славной и необидной.

— Дай-ка… дернуть разочек.

Чудесными деталями явления этого внезапного

четыре месяца спустя не стал отягощать Алеша подробностей

и без того разнообразных груз, доставленный из школы

прямиком домой Галиной Александровной, родительницей,

мамой. Он вел себя благоразумно, и тем не менее,

интеллигентная женщина, кандидат исторических наук,

доцент, лектор общества "Знание", пропагандист, о Бог ты

мой, пыталась и неоднократно его ударить по лицу, коварно,

без замаха, но с оттяжкой, чтоб вышло побольней.

Сынишка, не признать того нельзя, ославил маму,

опозорил и.о. заведующего кафедрой истории и теории самого

передового в мире учения, подвел, подвел, но состояние

аффекта, першенье в горле, членов дрожь, нечеткость

силуэтов, их радужный дразнящий ореол, все это если

движений резкость, алогичность хоть как-то объясняет, то

кровожадность изощренную, тевтонское упорство в

достижении цели ни в коем случае, конечно.

Что ж, Галине Александровне, женщине с

анемичными губами, скругленными разводами морщинок

ранних к подбородку, просто нравилось бить по лицу себе

подобных, по щекам, по губам, и по уху нравилось, звук

удовольствие доставлял, чмок неупругого соударения,

сенсация ее еще довольно ладное (о коже суховатой на время

позабудем) тело наполняло радостью, бодрящей, освежающей

радостью жизни.

Но увы, увы, в бессклассовом нашем обществе, пусть

с пролетарскими, но все-таки условностями, нередко, да как

правило, обиду выместить так незатейливо и просто,

утешиться, возможности Галина Ермакова лишена была. Чем

не пример один июльский день не то пятьдесят четвертого, не

то пятьдесят шестого, когда давясь настойкой разведенной

валерианы, студентка юная, гуманитарий, с мучительным

желанием боролась по голубой щетине мерзкой с размаху

смазать, по серой, безразличной ко всему щетине полковника

Воронихина, Александра Витальевича, начальника немалого в

системе томских учреждений пенитенциарных. Как он мог,

как он смел, ее, деточку-Галочку, любимицу младшенькую,

свою хозяйку, госпожу, так подло, так по-свински бросить,

отдать на растерзанье всему свету.

Гад.

Да, сама, сама Галина Александровна выбивалась в

люди, хлебнула, навидалась, не то что братец ее старший

Константин или сестра Надежда, баловни судьбы, успевшие

урвать достаточно, пожировать неплохо на довольствии, под

крылышком народного комиссариата дел внутренних,

секретных и совершенно секретных, с грифами "хранить

вечно".

Ну, а Галке, бедной Галке самой даже голову

пришлось искать человеческую, чтобы глазами, зеркалом

души любоваться, когда в сердцах и без предупреждения

кухонной тряпкой так захочется проехаться от уха до уха.

Собственно, таких, всегда готовых гнев ее принять

смиренно, у Галины Александровны имелось две. Белокурая,

дивная дочки Светочки, цветочка, лапушки, лишь поцелуями

нежнейшими, сладкими, сахарными осыпалась. Ну, а уж

Валентин Васильевич и сынок его, Алексей Валентинович,

Ермаковых парочка, всем остальным из арсенала не слишком

уж изысканного жены и мамы.

Терпели оба, молча, стоически, всегда.

Тем поразительнее случившееся в тот майский вечер,

предлетний день, когда привыкший лишь очи долу опускать

Алеша, Алексей, от первого удара сумел счастливо

увернуться, а прочих же (ах, бедная Галина Александровна,

ах, несчастная мать) да попросту не допустить. Руками,

пальцами в отметинах от маркого шарика ручки копеечной, он

вдруг внезапно, сам себе не веря, в полете запястья неуемные

поймал и удержать с трудом, но смог, на безопасном

расстоянии от себя, покуда истеричке угодно было беседу с

ним родительскую продолжать. Беседу, коя по сей причине

неожиданной обернулась для мамы дорогой серией

невыносимо унизительных, бессмысленных конвульсий.

В противоположность мамаше растленного, папаша

прелюбодейки подобному сомнительного свойства испытанию

свои отеческие чувства не счел необходимым подвергать.

Хотя товарищ Старопанский и наперсница его, завуч с

фамилией морской и бравой, правда глазами неромантичными

совсем, непарными, увы, и сизыми, Надежда Ниловна

Шкотова, на пару никак не меньше двух часов, дыхание не

переводя, пытались в нем пробудить суровости дремучие

инстинкты.

Не вышло. С детьми не совладав, два педагога

лауреата и с папой Доддом пообщавшись, лишь нервную

систему свою собственную опасно возбудили.

Дома, застав готовую к чему угодно Леру в кухне,

Николай Петрович некоторое время молча и с известной

обстоятельностью изучал нежно булькавшее содержимое

утятницы, хмыкал, щурился, любуясь процессом размягчения

крольчатины, и уже только опуская крышку, заметил без

строгости особой, впрочем:

— Морковки, Валя, положи побольше.

Затем он сделал то, чего не делал никогда до этого. А

именно, в столовой, в той самой комнате, где на диванчике

Николай Петрович забывался ежевечерне сном перед вечно

рябящим ящиком "Березка", он стол облагородил

единственной, но стараниями Валеры всегда свежей

скатертью, на середину коей, на шершавый крест, бутылку

выставил "Розового десертного" и к ней уже присовокупил, с

улыбкой странной, необычной, не свой стаканчик неизменный

с названием смешным "мензурка", а два, да, два зеленых

торжественных бокальчика.

За ужином папаша подчевал Валеру рассказом о

новом карабине системы "Барс" брата Василия, и судя по

всему, остался доволен и собой, и кроликом, но, главное, был

умилен, и даже умиротворен впервые явно заставив дочку

испытать и легкое отвращение, и приятное недоумение, и

движений забавную неловкость, и безобразие зевоты

непрошенной, неодолимой.

Утром он, как бы между прочим, сообщил своей

голубе следующее: учебный год для нее завершился на две

недели раньше срока, новый начнется, как обычно, в сентябре,

но не в третьей, а в седьмой, без всяких уклонов, прихватов,

претензий, обыкновенной общеобразовательной школе, ну, а

сегодня, часа в три после обеда заедет на своем ульяновском

"козле" дядя Вася:

— Особо сидор не набивай, навещать буду, — и увезет на

лето к тете Даше, Дарье Семеновне, учительнице сельской,

сестре двоюродной медведей Доддов, в избе которой, кстати,

Лера провела два первых года своей жизни.

Нелюбопытным, в общем, оказался папаша нашей

милой героини.

Но думать не следует, будто бы на свете так и не

нашлось души, готовой выслушать по-родственному

признаний жаркие слова:

— И тут он, знаешь, так серьезно-серьезно говорит:

"Ах, ты просто ничего не понимаешь, Валера, ведь я же

Маугли, зверек, волчонок".

— Ну, а ты, что же ты ответила? — глаза Стаси, сестры

молочной, дочки тетидашиной смотрели из-под стекол

единственных в семье очков с сомнением и чувством вечного,

как бы родительского (с оттенком жалости такой, печали)

превосходства:

— Ты что ответила на это?

— Ничего. Ничего, сказала, что я кошка, черная кошка,

мяу.

Ах, Стася, ровесница, студентка ныне института

культуры, как ей хотелось, Боже мой, увидеть, разок один

взглянуть на этот феномен, если не врет, конечно же,

сестрица, красавец, умница, отличник и Лерка, "зараза

чертова", — как выражается изящно мать, сердясь и удивляясь.