Сон в ночь Таммуза

– Спасибо за комплимент. Да, да – я знаю. Не старайся объяснить мне, кто была моя бабка, жаль твоих усилий.

Усилия мои исправить ошибку после этого были напрасными. Тщетно я пытался в свободное время рассказать ей, кем и чем была ее бабка. Нечего говорить, любая девушка покраснеет, услышав фразу «Ты точная копия своей бабушки», произнесенную публично чуждым ей человеком да еще сопровождавшуюся трубным хохотом ее сотрудниц, явно радующихся случившемуся конфузу. И обида не может исчезнуть тут же, даже если это произошло нечаянно, да и сразу же после этого, на следующий день, когда я описал сотрудницам ее бабку. А ведь она в свое время была королевой Иерусалима и вертела вокруг своего пальчика всеми, начиная мэром города и кончая личным шофером ее мужа Даудом ибн-Махмудом. Яэль отлично знала, кто была ее бабка, и все же я не смог смягчить ее сердце утверждая, что она – копия своей бабки. Причем, копия потрясающая, за исключением, быть может, лишь цвета глаз. У бабки Ориты они были карими, а не голубыми. Но каждый раз лицо Яэли пунцовело от неудовольствия, когда упоминалось имя бабки, знаменитейшей в дни моего детства Ориты Ландау, жены доктора Ландау, заведующего глазной клиникой, в которой работал Берл Рабан, известный в среде любителей ивритской поэзии как Эшбаал Аштарот, сочинивший стихи ханаанского бога Таммуза, обращенные к богине Астарте.

О матери Яэли не могу сказать ни слова, ибо никогда ее не видел. Но ясно мне вне всякого сомнения то, что свойства ее характера, выводящие меня из себя, унаследованы вовсе не от бабки Ориты, а именно от матери, какой я себе ее представляю из рассказов Шоши, о чем я могу с чистой совестью сказать Яэли. То есть, после того случая я никогда не осмелюсь сказать ей, что она на кого-то похожа, а лишь подумаю про себя. Когда я наткнулся на нее у входа в контору по улице Пуртоне, увидел улыбочку, которой она одарила начальство после выговора Арику Высоцкому, который согласился быть в свои годы ее личным мальчиком на побегушках, я сказал про себя: «Нет, нет, этим ты не походишь вовсе на твою бабку. Скорее, на шофера Дауда Ибн-Махмуда, который был педантичен в обращении к каждому человеку согласно его положению, точно знал, кто наверху, кто внизу и кто посередине. И бабка твоя тоже точно знала место каждого человека – естественно, не в понятиях Дауда. Она была гордой женщиной, намного более гордой, чем ты, ибо была уверена в себе. До того уверена, горда и внутренне свободна, что могла себе позволить все, что ей захочется, не беспокоясь ни на миг, что об этом скажут и как это будет выглядеть. На твоем месте бабка твоя Орита не накричала бы на Арика, а побежала бы помочь ему с его пакетами почты. И если бы вдруг, к примеру, грянула невесть откуда зажигательная танцевальная музыка, она без колебания заключила бы в объятия Арика и потянула его тут же, на середину улицы, танцевать под полуденным солнцем. Правда, здесь трудно танцевать посреди улицы между колесами множества машин, да и солнце едва светит сквозь наслоения темных туч, но клянусь тебе жизнью, что тут вот, на тротуаре, она бы, обняв его за талию, выделывала с ним танцевальные па. Вы, в нынешнем вашем поколении, не танцуете обнявшись. Каждый из вас танцует в одиночку, или двое вертятся друг перед другом, но тогда, когда еще танцевали вальс – венский или английский, танго, слоу-фокс и фокстрот, пары танцевали обнявшись. Я своими глазами, в десятилетнем возрасте, видел твою бабку Ориту, вытянувшую старого жирного Булуса-эффенди танцевать на середину улицы рава Кука, напротив кафе «Гат», в иерусалимский, весенний, залитый солнцем полдень. Сколько ей тогда было? Лет тридцать или более? Она была одного года рождения с Габриэлем Лурия, который родился вместе с двадцатым столетием, да и вообще, вероятнее всего, возраста всего школьного выпуска – низенького Срулика Шошана, ставшего позднее библиотекарем, аптекаря доктора Блума. Ну да, была она точно тридцати шести лет! Была бы ты там, рядом со мной, хотела бы провалиться сквозь землю от стыда, от ужасного позора, которым публично покрывает бабка Орита себя и тебя, внучку. Сбежала бы в отчаянном разочаровании с места, как это сделал шофер Дауд ибн-Махмуд. И это притом, что ты считаешь себя девушкой прогрессивной и свободной от предрассудков, мужественной воительницей с отсталыми, ретроградными понятиями вчерашнего дня. Ты ведь воюешь во имя концептуального искусства! Неужели ты не чувствуешь ужасные оковы, которыми ты прикована к своим идолам, точно так же, как шофер-араб прикован к своим. Но какие я вообще могу иметь к тебе претензии в то время, когда твои идолы сами подчинены тирании текущей моды в еще большей степени, чем ты, трусливей тебя, ибо живут в постоянном страхе, что опоздают на поезд и останутся позади. Но если бы твой учитель сказал аудитории, что танец в объятиях Арика Высоцкого в полдень, посреди улицы Пуртоне, представляет неотъемлемую часть понятия концептуального искусства, – все студентки, как и студенты, которые почему-то не столь многочисленны, как студентки, изучающие искусство, начали бы танцевать на улицах. И ты бы тут же сделала то же с рьяностью неофитки, абсолютно уверенной в оригинальности и новшестве этого дела, исходя из чувства полнейшего освобождения от общепризнанных условностей, с чистой совестью выполняя свой долг. И все бы кружились или прыгали в танце, которому не хватало бы лишь одного – спонтанной радости жизни, бьющейся в душе танцора, который танцует со всеми, у кого в крови пульсируют ритмы, будь то Арик Высоцкий или жирный старик Булус-эффенди».

«Так обстоят дела, – сказал я себе, усаживаясь за рабочий стол, после того как шеф, отсмеявшись с Яэль, вошел в свой кабинет, а она – к машинисткам. – Значит, тебя больше всего в этот миг сердит, что Яэль накричала на Арика, вместо того чтобы пойти танцевать с ним посреди улицы. Это, в общем, достаточная причина, само собой понятная и справедливая, сердиться на красивую и столь ответственную девушку. Она, по твоему мнению, должна была обнять толстую шею Арика и повести его в танго посреди улицы. И даже если бы она это сделала, ты бы продолжал на нее сердиться, ибо в ее движениях не было бы нужного воодушевления – в ней ведь недостаточно спонтанно пульсирует радость жизни».

Вообще-то сама идея танца не возникла бы внезапно, если бы не охранник у дверей со своим неизменным транзистором. Именно в тот миг, когда Яэль бросила почтовое уведомление в спину Арику, из транзистора вырвалась мелодия старинного танго «Ревность» и мгновенно перенесла меня на сорок лет назад: словно водопад, вырвавшийся из теснины в сухое, пыльное русло, возникли Габриэль и Орита на углу улицы рава Кука. Оба почти бежали в кафе «Гат» заказать холодное питье, и тут взгляд Габриэля наткнулся на раскрытый футляр скрипки, лежащий на столе, и он замер. Ни у кого не спрашивая разрешения, извлек он скрипку из футляра, подкрутил колки, настраивая, и начал играть. Когда он перешел от цыганской мелодии к танго «Ревность», популярность которого в те годы была невероятной, Орита просто не смогла сдержать пульсирующего в ней ритма, коснулась рукой волос шофера Дауда, приглашая его на танец. Ей, конечно, хотелось танцевать с Габриэлем, но тот ведь был занят игрой на скрипке, и она обернулась к стоящему рядом шоферу. От прикосновения ее руки по лицу Дауда прошел трепет, подобно волнам, которые проходят под лоснящейся темной коже коня. Когда же Габриэль перешел от танго «Ревность» к мелодии «Улыбки», новомодному слоу-фоксу, который только начали танцевать в те дни, Орита силой потянула жирного Булуса-эффенди. Как стареющий бык, толстяк вдруг встряхнулся, взбодрился, решив показать миру, что есть еще сила в членах и мощь, главным образом, в мышцах жирного брюха извиваться по-мальчишески в танце. Он как бы публично заявлял с этакой грешной улыбочкой, что принимать его должны таким, какой он есть, и тем самым убрал все ухмылки и усмешки, вызываемые его движениями, и купил себе отцовское право вволю натанцеваться с Оритой, как душа его пожелает. Когда же он рухнул на стул под зеленым зонтом, отдуваясь, тяжело дыша, истекая потом, Орита сорвала с головы Габриэля панаму и пошла к толпе, которая сбежалась на редкое зрелище, собирать деньги. Шофер Дауд ибн-Махмуд не смог выдержать такого позора и обратился в бегство, уже не видя, что Орита, по сути, подошла лишь к Булусу-эффенди, и тот в изумлении сунул руку в карман и швырнул в панаму горсть серебряных монет.