Сон в ночь Таммуза

Когда я вычищал пепельницу после ухода Габриэля, заскочил Таммуз с этакой тающей, таящей секрет улыбочкой, поблескивающей в его глазах в сторону парочки, ушедшей под руку на прогулку.

– Знаешь? – прошептал он мне на ухо.

– Нет, не знаю, – прошептал я ему также на ухо, и вправду не зная, о чем речь.

– Дурная молва, – сказал он. Впервые в жизни я услышал это выражение, означающее слух, сплетню. Таммуз поволок меня в тень забора, окружающего дом, и я слушал его с бьющимся сердцем. Все, что он мне рассказал, потрясло меня, как неизведанная страна, которая открывается в неожиданном месте, и я не мог понять, как сам раньше этого не замечал, находясь в самом фокусе наблюдений.

Очнулся от воспоминаний, ибо чей-то палец постукивал меня по плечу. Это была улыбающаяся Яэль.

– Что в этом снимке так приковало твое внимание? Атмосфера тех дней, таких далеких от нас? Заара Шац говорила мне, что этот человек в белой мантии ее отец, Борис Шац, основатель «Бецалеля», это то ли трость в его руке, то ли прорез в мантии, то ли шов. На первый взгляд – эфенди или шейх давних дней. Это он беседует с Арнольдом Лаховским, преподавателем живописи в академии… Примерно 1909 год. Этот, видишь, одет по-европейски. На голове шляпа… Я сижу вон за тем угловым столиком. Думала, ты уже забыл, что мы договорились встретиться в клубе. Случайно увидела тебя прикованным к этим снимкам и отрешенным от всего мира. Присядем. Я просто не держусь на ногах от усталости. Эта выставка и всё, связанное с ней… Я просто выжата, как лимон или воздушный шар, из которого выпустили воздух.

За столиком она стала мне рассказывать о квартире, которую они с мужем сняли, опередив Аарона Дана, о договоре с хозяином, вдруг прервала рассказ, тихо, но явно со скрытой досадой проговорила:

– Ты ведь не слышишь ни одного моего слова. Ты вообще не здесь, рядом со мной. Ты всё еще в мире Бориса Шаца…

– Ты даже не представляешь себе, – сказал я, – насколько… насколько… я близок… внимаю каждому твоему слову.

Я сказал правду, но не всю, даже не половину правды. Если бы я и захотел сказать ей, насколько, разглядывая снимок, я был близок ей, насколько это связано с ней впрямую, я бы просто не посмел этого сделать. Мог ли я открыть ей то, что тогда нашептал мне Таммуз после того, как Габриэль Лурия под руку с Оритой Ландау пошли на прогулку по улицам Иерусалима. Об этом следовало молчать еще и потому, что и Таммуз не был уверен, ибо это всего лишь были слухи, «дурная молва». Это могло быть злословием, сплетнями, возникшими за пятнадцать лет до ее, Яэли, рождения, и тогда же забытыми. Но, быть может, эти мимолетные сплетни преодолели все преграды времени и дошли до Яэли? Нет – быть этого не может. Но если да, тем более нельзя мне говорить с ней об этом.

Когда я обернулся, ощутив прикосновение ее пальцев к плечу, я был потрясен ее красотой. Дуги бровей словно бы кистью художника были наведены над слегка косо поставленными серо-голубыми глазами, скулы высоки, полные губы приоткрыты над сверкающим жемчугом зубов, рыжие волосы разбросаны по широкому лбу и шее, очертания которой могли вызвать перебои мужского сердца. Едва сдержался сказать ей: «Ты невероятно красива! Ты похожа на самых пленительных звезд кино. Особенно, на Ингрид Бергман. Та же форма лица, та же мягкая улыбка, от которой тают все мужчины. Муж твой должен ощущать себя самым счастливым человеком на земле. Такой женщине, как ты, достаточно того, что она существует. Не надо ей заниматься всякими художествами, развивать всяческие «концептуалистские» или «минималистские» теории в искусстве. Само твое существование – бесценный подарок миру, его радость, ибо ничего нет в мире важнее, чем существо, дарящее радость!»

Но я не раскрыл рта, продолжая выслушивать ее земные заботы, и касались они того, что, уезжая в Париж, они бы хотели сдать свою квартиру связанному со мной Аарону Дану, ибо по договору с хозяином есть у них право сдавать ее в наем другому жильцу. Это может продлиться два-три года, а может и больше. Они бы предпочли, чтобы квартирная плата вносилась жильцом на их банковский счет здесь, в Израиле. Готов ли я в следующую поездку в Париж привезти им эти деньги: ведь им там надо будет платить за съем квартиры.

– Конечно, – сказал я, – ты еще сомневалась?

Слушая всё это, я снова, как и тогда, в Париже, удивлялся ее деловитости, педантичности в мелочам ежедневной жизни. При всех богемных своих увлечениях она четко рассчитала, чем я могу быть ей полезен, и не только я, но и мой знакомый Аарон Дан, с которым, по ее словам, желательно подписать договор до их отъезда, и она понимает, что на него можно положиться.

– Это действительно везение, – продолжала она, – что ты так вовремя появился с ним. Ведь мы беспокоились, что из-за квартиры нам придется задержать наш отъезд. Теперь мы спокойны: он будет следить за нашей мебелью и моими работами. Я их оставляю здесь.

Это ее обращение за помощью ко мне открыло и мне карту, которую я давно собирался разыграть. Я рассказал ей о пьесе Аарона Дана «Откровение человека», публикация которой в журнале «Пари-ревью» подвигла его к написанию новой пьесы, и он искал тихое место для работы. Он же меня просил встретиться с работником журнала Томасом Астором.

– Кстати, – как бы вспомнил я что-то, – Томас Астор… Хотелось мне что-то выяснить… – и осекся. Произнеся это имя, я в какую-то долю секунды заметил, как Яэль поджала губы и ужесточила взгляд. Эти внезапные ужесточения в ее лице мне были знакомы по нашей совместной работе в филиале Еврейского Агентства в Париже. Она продолжала поглядывать на меня несколько исподлобья, не произнося ни звука, и я тоже замолк, ощущая неловкость. Я стал рыться в карманах, ища пачку сигарет, встал с кресла, намереваясь искать ее под столом. Яэль же решила, что я собираюсь уходить, и процедила странно низким напряженным голосом:

– Так что же ты хотел выяснить?

И хотя тон ее не располагал к ответу, я все же сказал:

– Хотел выяснить, Томас Астор – товарищ Арика Высоцкого, который называет Томаса Таммузом… Так вот… Не является ли этот Таммуз сыном поэта Эшбаала Аштарот?

Взгляд ее изучал меня. Она снова поджала губы. Руки ее потянулись к сумочке за сигаретой.

– Почему ты спрашиваешь об этом именно меня? – выпустила она колечками сигаретный дым.

– Потому что не успел это выяснить у Арика до отъезда из Парижа.

Взгляд ее начал смягчаться:

– Да, это один и тот же человек, друг Арика. Арик и познакомил меня с Томасом. Я ведь была новенькой в Париже. Арик был единственный, которого я знала.

– А я был уверен, что ты к нему относишься пренебрежительно. Я не мог простить тебе такое отношение к этому прекрасному человеку, который годился тебе в отцы.

Лицо ее осветилось широкой улыбкой:

– Не могу понять, как ты пришел к такому странному выводу. Среди всех этих чинуш Агентства Арик был единственным, с которым можно было общаться. Но вот, что я тебе скажу: все время нашей совместной работы в Агентстве ты выискивал всякую возможность придраться ко мне или, наоборот, уклониться от всяческих со мной дискуссий, особенно на темы искусства, которые важны для меня. Не знаю, за что мне это.

Муж Яэли Зуд пробирался к нашему столику.

– Ладно, – сказала она, – давай договоримся о встрече втроем, с Аароном Даном, положим, завтра, в девять вечера, чтобы утрясти все детали.

– Договорились, – сказал я, видя, как они с мужем торопятся. Разговор о Таммузе я решил отложить на другой раз. Что-то таилось за внезапным ужесточением взгляда Яэли при произнесенном мною имени «Таммуз». Именно это, вкупе с неожиданным для меня признанием Яэли о ее дружбе с Ариком, вопреки моим наблюдениям, оставило во мне, после этой встречи с ней, неприятный осадок. Получалось, что я и вправду вел себя безобразно по отношению к ней, хотя намерения мои были противоположными. Так или иначе, я чувствовал свою вину, ведь знал, кто она: внучка Ориты Ландау. Она-то ничего не знала обо мне. Потому, вероятно, и вела себя по отношению ко мне отчужденно, с теперь уже знакомой, а тогда непривычной и неприятной жесткостью. В любом случае, сейчас она представилась в новом свете, хотя и загадочном в те мгновения, когда взгляд ее остекленел при упоминании Таммуза. Это было настолько явно, что не могло остаться без внимания. Быть может, при встрече, организованной Ариком, Таммуз также, как и я, был потрясен невероятным сходством Яэли с ее бабкой Оритой Ландау и также, не удержавшись, воскликнул: «Ты так похожа на свою бабушку». Ведь в дни нашего детства и юности он знал Ориту так же, как и я, даже более, ибо она была женой доктора Ландау, «боса» его отца Берла Лавана в глазной поликлинике. И мне, живущему в доме Джентилы Лурия, Таммуз нашептывал на ухо «дурную молву» в тот для меня незабываемый день, за пятнадцать лет до рождения Яэли, когда я обнаружил под пепельницей с павлином, сотворенным тетей Элькой, сборник поэта Эшбаала Аштарот «Стихи Баала – Астарте», который в миру был отцом Таммуза Берлом Лаваном. Это был дивный в моей жизни день: ведь я увидел Ориту, танцующую с Булусом-эфенди посреди улицы Пророков танго «Ревность» под аккомпанемент Габриэля Лурия, играющего на скрипке Брунгильды, жены профессора Вертхаймера!