Матери

Йордан вышел на балкон, закурил и прислонился к дверной раме. Он внимательно смотрел на Керану, которая стояла вполоборота к нему, делая вид, что не замечает. Он посмотрел на Лию, ее тоненькое вытянутое вверх тело сейчас показалось ему еще более удлиненным, на ее волосы, забранные в хвостик. Лия не отрываясь смотрела на него.

Тебе решать, медленно произнес он, глядя прямо в глаза жены.

Что решать? испуганно переспросила Керана, а Лия поспешила ускользнуть, как кошка, с крохотного и без нее пространства балкона.

Тебе решать, брать или не брать мне эти деньги, кротко произнес Йордан.

Да? только и выговорила Керана, этого она никак не ожидала, подобная потрясающая ситуация ей и в голову не приходила. Она зарылась лицом в цветы, выискивая, нет ли там сгнивших цветов, сухих листьев, и нервно их обрывая, она никак не могла оценить всю выгодность ситуации, потому что, с одной стороны, она была идеальна, а с другой — катастрофична, он выбрал для себя абсолютно удобный способ уйти от решения, предоставив выбор ей, но, в конце концов, ведь награждали не ее, а его, речь шла о его имени и его, а не ее, деньгах, он не имел права, пришло вдруг ей в голову, не имел права перекладывать все это на нее, и только собралась ему это сказать, как вдруг новая внезапная мысль облила ее своим теплом, вряд ли когда-нибудь она услышит более откровенное объяснение в любви и доверии, муж дарил ей самую сокровенную часть себя, а она могла продать ее или сберечь навсегда, она держала его душу в своих руках, и это чувство ошеломило ее, заставив дрожать, как совсем недавно дрожала в своей комнате ее дочь, она ощущала душу мужа в себе, в своем теле, его душа тоже дрожала, слабая и напуганная сгущающейся вокруг нее катастрофой, его душа была слабой, перепуганной и переполненной любовью к ней и всему свету, полной ответственности, скорби и восторгов, она ждала казни или свободы. Господи, какая я идиотка! что я чуть не натворила! чуть не продала все за чечевичную похлебку, чуть не уничтожила все за эти паршивые евро, что меня спасло, кто мне помог, ангел в образе этого жука, который пролетел мимо и снял паутину, в которой мы запутались? благодарю тебя, Господи, благодарю, она повернулась к мужу, и из ее красивых глаз потекли слезы, а он все так же курил, смотрел на нее и знал, что она не предаст его, он был уверен в своей жене, знал, что она всегда будет рядом с ним и не предаст, она обняла его и прошептала: конечно же, ты откажешься от премии, и он сжал ее в своих руках так сильно, что она не могла дышать, он крепко прижал ее к себе, сначала я влюбился в твое имя, Керана, в эту первозданную силу твоего имени, а уже потом — в волнистый водопад твоих волос, в твое сильное и гибкое тело, но все же сначала — в твое имя, Керана, и лишь потом — в волосы, грудь, тело, когда я не могу больше писать, когда я не могу больше жить, я начинаю выводить на бумаге твое имя, Керана, писать Иордан, Керана, Лия, повторять их в уме, эту музыку наших имен, Керана, и не только имен, а вообще музыку между нами, Керана, и не только между нами, а музыку вообще, музыку слов, нежности, Керана, чувство Бога и просветления, ощущение, что он наблюдает за тобой, чудо нашей жизни, Керана, наших будней, столько Божьих голосов вокруг нас, Керана, а мы их не слышим, мы их не видим, мне больно, больно от всего, Керана, иногда у меня все болит, если бы тебя не стало, Керана, я бы исчез

с улицы все так же были слышны голоса ребят, играющих в сокс, и голос матери, зовущей своего ребенка, Лия из кухни наблюдала за их движениями, одинаковыми, почти симметричными, его — сдержанными, мужскими, ее — неуловимыми, неясными, но параллельными и синхронными, из этого может получиться танец, машинально подумала Лия и уже видела и сам этот танец, и танцоров, и музыку, видела даже жука, который все еще летал вокруг них, они стояли, обнявшись, плача, и целовались так, будто встретились после долгой разлуки, и Лия поняла, что отец решил отказаться от премии, что она не поедет в Париж, что она не сумеет, не сможет развивать свой талант, не пойдет по пути, предначертанному ей судьбой. Ей хотелось пойти к ним, упасть на колени и сказать, прошу, прошу вас, возьмите эти деньги, отправьте меня в Париж, это самое важное в моей жизни, прошу вас, не лишайте меня этого, ей хотелось стоять перед ними на коленях и умолять, умолять, пока они не согласятся взять деньги и не отправят ее в Париж, это мой последний шанс стать балериной, танцевать, потому что меня не взяли в здешнее училище, потому что мне негде больше учиться, а я уже и так отстала, и мне надо будет очень стараться, чтобы наверстать упущенное, а сделать это я могу только в Париже, только с преподавателями, которых здесь нет, которые возьмут меня под свою опеку и помогут мне на моем пути, научат открывать свои собственные движения, повороты и мелодии

мама, папа, помогите мне, отправьте меня, не оставляйте здесь, мне здесь трудно жить, трудно жить, не танцуя, мама, папа, помогите мне

но она не могла произносить слова, она могла их танцевать, а не говорить, слова были беспомощны, бесцветны, бессильны, она пошла к себе в комнату, разделась и легла, закрывшись с головой, весь день, вплоть до вечера она будет притворяться спящей, а на самом деле — плакать под простыней, плакать, плакать о своих танцах, о своем пути, о своих движениях и поворотах, которые никто не увидит

вечером мама смущенно вошла в комнату, что случилось? ты не заболела? тебе плохо?

нет, я в порядке, сейчас уйду, у меня встреча с Яворой и ребятами

она тихо закроет дверь своей квартиры, где отец и мать оживленно готовились смотреть финальную игру мирового первенства по футболу, спустится, пританцовывая, по лестнице, останавливаясь на каждой площадке, чтобы придумать движения подстреленной птицы, медленно падающей вниз.

Отвечайте нам, как вам снится Явора?

Лия, умоляю тебя, прекрати плакать!

Говорите! Говорите! Вы должны нам сказать!

Ну сколько можно молчать!

Откройте глаза! Откройте, я вам говорю!

Посмотрите на меня!

Лия!.. Лия!.. Прошу тебя, расскажи нам хоть что-нибудь о Яворе, какой-нибудь случай или воспоминание…

В сотый раз задаю вам вопрос, как вам снится Явора? Перестаньте молчать!

Пусть идет! Вызовем ее завтра! Уведите ее!

ДАНА

Не Йорданка. Не Данче. А Дана.

Дана.

Дана.

Дана наконец-то стала соответствовать своему имени — крепкая, с мужской фигурой, она всегда ходила в брюках, юбок у нее совсем не было, а чаще всего — в джинсовом комбинезоне с кучей карманов, которые делали и без того крупную фигуру Даны еще более внушительной. Но Дану вообще не интересовало, как она выглядит в глазах окружающих, или, по крайней мере, она только делала вид, что все это ее не волнует. Когда ребята из класса на большой переменке выбегали купить себе снаксы, марсы или колу, Дана невозмутимо сидела в классе и готовилась к следующему уроку или делала домашние задания на завтра. Дома она почти не занималась и, разумеется, была первой отличницей в классе, азартно подсказывала, решала для других задачки по математике, рассылала шпаргалки, на больших листах крупно писала химические формулы, чтобы стоящий у доски мог их прочитать, пока госпожа учительница была к нему спиной. Ей доставляло удовольствие, даже было делом чести подсказывать ребятам и обманывать учителей, а возможно, это была ее собственная ниша, которую она открыла для себя и с помощью которой завоевывала внимание и уважение всех остальных в классе. Благодаря Дане и ее все более совершенным способам подсказывать успехи их класса неимоверно выросли, почти на пол-балла, и тогда учителя стали приходить к ним на урок, особенно тщательно к нему готовясь, вообще эти дети были не такие, как все остальные, не шумели, не говорили гадких слов, не хихикали при учителях, не разглядывали презрительно их старые платья и стоптанные туфли, не выставляли напоказ свои телефоны, а наоборот, всегда выключали их, это были воспитанные, красивые, чистые и умные дети, так что учителя поначалу ожидали встречи с ними с волнением, дети возвращали им чувство собственного достоинства, напоминая об ответственности их профессии. В этом классе была какая-то особая атмосфера, что-то неуловимое витало в воздухе, какой-то особый дух, магия, и это объединяло каждого из ребят с остальными, сплачивая их. Аутсайдеров не было. Никто никого не обижал. Не было и группировок: одни — «мачо», а другие — «полный отстой», одни — открытые, другие — стеснительные, одни одеты лучше, другие — хуже, нет, класс был единым телом с шестнадцатью головами, даже не было разделения на мальчиков и девочек, дни рождения праздновали дома или в пиццерии, приглашались все остальные пятнадцать из класса, покупали общий подарок, предварительно проведя расследование, что больше всего могло бы обрадовать человека или в чем он больше всего нуждался: кому-то просто были нужны новые брюки или кроссовки; у других были и брюки и кроссовки, но не хватало какого-нибудь тома «Гарри Поттера»; у третьих были и кроссовки, и брюки «Радикал», и все тома «Гарри Поттера», но не было GSM; и тогда проводилась тайная молчаливая анкета — кто сколько мог выделить на подарок; те, кто побогаче, давали в два или три раза больше, чем те, кто вообще не мог позволить себе никаких подарков, необычным было то, что все эти действия производились с помощью какого-то совершенного механизма взаимопонимания и гармонии, как будто существовал дирижер, который руководил этим своеобразным оркестром, растущим и развивающимся в центре Софии. Пошли слухи. Что, мол, дети попали под влияние какой-то секты, родители ребят из других классов даже запретили им дружить с ними, директор попросил учителей быть начеку, следить, осторожно выпытывать — какие книги читают, с кем встречаются, но вопреки всем этим усилиям никто так и не смог найти ничего подозрительного, дети как дети, немного с приветом, веселые, буйные, они оставались после уроков поиграть, шли домой, ходили на уроки английского, на тренировки, но вечером, по своим негласным правилам, собирались в небольшом сквере у школы, никто из взрослых толком не знал, кто из них курит или пьет пиво, как все дети их возраста, они даже не были замечены в частом посещении интернет-клуба, эти ребята считали все это по большей части пустой тратой времени. Вскоре появился устный приказ директора школы перестать приводить этот класс в пример остальным, так как это могло вызвать ненависть и раскол в коллективе, класс постепенно превращался в раздражающий всех нарост — необычный, удивительный, несравнимый, как будто это была другая раса учеников, другая порода людей. Между ними не было никаких тайн, никто не стеснялся своих родителей или несчастий в семье, а несчастны были все, так или иначе, и всем было чего стыдиться. Может быть, поэтому Дана спокойно оставалась в классе на переменке, когда все бросались покупать себе дорогие сладости, потому что всегда находился кто-нибудь, кто в конце переменки говорил: Дана, хочешь марс, или Дана, возьму колу. И Дана кивала головой, снимала с марса обертку, отпивала из горлышка колу, как будто это было в порядке вещей.