Матери

Лидия, она красила ногти на ногах, сидя на ковре в комнате так, чтобы Йорга не могла увидеть ее с террасы и не расстраивалась из-за своих ног и ногтей, ответила: знаете, Йорга, а вы попробуйте думать обо мне как о своей приятельнице, это ведь как, к примеру, с моим греческим — я выучилась ему у одной женщины, она была моей няней в Пловдиве; мама взяла в дом эту гречанку, потому что та брала намного меньше, чем другие, и каждое утро, уходя в больницу, строго наказывала ей: разговаривать только по-болгарски, Калиопа, прошу тебя, из-за тебя ребенок говорит на каком-то тарабарском языке, я иногда ее даже не совсем понимаю! Калиопа улыбалась, согласно кивала и, не успевала мама закрыть за собой дверь, начинала смеяться и щекотать меня по-гречески, клялась, что никогда не будет говорить на другом языке, только на родном, а зато я выучу греческий с ее помощью и когда-нибудь, она уверена, этот язык пригодится мне, и вот тогда-то я вспомню о ней и мысленно поблагодарю, пусть даже ее к этому времени не будет в живых. После Калиопы, с самого детства, я совсем не пользовалась вашим языком, Йорга, и не говорила на нем, но вот видите — пришлось, так может быть, Калиопа выучила меня, чтобы я могла говорить с вами, быть вам утешением в конце вашей жизни? Может быть, во всем есть глубокий и таинственный смысл? И вся наша жизнь идет по предначертанному божественному плану? При этих вопросах Йорга затихала. Но зато часами расспрашивала, какой она была, эта Калиопа, откуда, как она попала в Болгарию, как жила, как выглядела, толстая была, наверное, и приземистая, как все гречанки, что за дом был у нее в Пловдиве, была ли религиозна, носила ли крестик на шее, умела ли петь, а печь пасхальные куличи? откуда были ее родители? Постепенно Лидия воскрешала в себе воспоминания о своей толстой, зеленоглазой, слегка косившей няне, вспоминала, сидя рядом с Йоргой на морском побережье, старые улочки Пловдива, дом, большой двор и, конечно же, вишни, двор с вишневыми деревьями, она пыталась рассказать Йорге про тихий двор и белоцветные вишни, про поэта и его пронзительную грусть [5], про свое спокойное детство, про родителей, врачей-коммунистов, с их профессиональной порядочностью и требовательностью к себе, про их внезапный срыв после перемен 89-го, они умерли друг за другом после всего этого, стали болеть, отец начал пить, я скандалила с ними из-за пустяков, из-за политики, из-за коммунизма, Йорга, ты себе даже не представляешь, что это такое — презирать своих достойных родителей за то, что они были коммунистами, презирать мать и отца, спасших сотни человеческих жизней, за то, что они переживали из-за Горбачева, из-за берлинской стены и падения коммунизма? Они чувствовали мое пренебрежительное отношение к себе, это было даже не презрение, а хуже — пренебрежение, они чувствовали это и, может быть, поэтому разболелись, как ты думаешь, Йорга? Но Йоргу не интересовали родители Лидии, они были болгарами и к тому же коммунистами, ее интересовала только няня Калиопа, гречанка, близкая ее душе, Лидия не могла дать исчерпывающую информацию о ней и поэтому начала выдумывать, приводя подробности, которые, она была уверена, понравятся Йорге — что Калиопа, например, чаще всего готовила «милфё» — блюдо с жареными кабачками и баклажанами, которое Йорга страшно любила, но не могла позволить себе из-за желудка, что родители Калиопы торговали оливковым маслом, как и умерший супруг Йорги, а каким сортом торговали, спрашивала вдруг Йорга, очнувшись от своей утренней дрёмы, «экстра вёрджин», мгновенно отвечала Лидия, и Йорга одобрительно кивала головой, а из какой области? самой южной, наугад отвечала Лидия, я не слишком ориентируясь в том, где именно на юге производят оливковое масло, а позже просто начала рассказывать Йорге сказки про то, например, что отец Калиопы погиб на какой-то из Балканских войн, его там застрелили, а на какой именно, строго спрашивала Йорга, я точно не знаю, все время их путаю, не могу запомнить эти многочисленные войны на Балканах, а я все их знала, сказала Йорга, но уже забыла, хотя человек не может забыть войну и голод, нищету, Лидия, когда во время Второй мировой вы, болгары, оккупировали Беломорье, когда вы отъедались, а у наших детей губы были изъедены цингой, когда наши дети просили у ваших солдат хоть корочку хлеба, когда ваши богатеи, ваши табачные эксперты, ваши продавцы табака распоряжались нашим табаком, нашими маслинами, нашим оливковым маслом и нашей пшеницей, когда они ели белый пшеничный хлеб, а мы умирали, такие вещи, Лидия, забыть нельзя.

Йорга вдруг замолчала, но Лидия уже привыкла к этим мгновениям внезапной тишины, предваряющим ее очередное погружение в забытье. Легкий морской бриз помогал Йорге окунуться в пепельный, все более плотный и все более глубокий сон на террасе, а Лидия продолжала красить ногти на ногах, сидя прямо на ковре, наблюдала за колыханием белой тюлевой занавески и смотрела на море, его синеву, его волшебную лазурь, отдаваясь лени и спокойствию, которое навевали каменистые берега, неправдоподобный свет, раскаленный песок, безжалостное солнце, обнажающее души, она думала о жизни этой женщины, ее молодости, ее пятерых детях и о муже, торговце оливковым маслом, думала о своей Дане и о своем Иване, об умерших родителях, о доме в Пловдиве, о своей странной доле — заботиться о величавой Йорге и разговаривать с ней, рассказывать сказки, держать ее ледяную руку, расчесывать ее седые волосы, готовить ей совсем мизерное количество супа, которое она еще могла осилить.

Лидия закончила с ногтями и вышла на террасу, чтобы забрать там чашку с кофе и печенье, которые оставляла Йорге, голова Йорги как-то странно склонилась на одну сторону, рот был раскрыт — будто в немом крике, Лидия сняла с нее черные очки и медленно закрыла своей ладонью еще не остывшие веки.

Какая все-таки счастливая смерть — умереть в одиннадцать утра, в июне, на террасе над берегом моря, на его изумительном фоне, под шепот раскалившихся камней и шипение змей в сухой траве, какая волшебная и величественная декорация для отлетающей в иной мир души человека.

Оказалось — после похорон, на которых присутствовали все пятеро детей вместе с супругами и детьми, все в темном и все до одного в черных очках из-за бескрайнего и глубокого света, льющегося отовсюду на этом острове — оказалось, что в завещании, аккуратно написанном, заверенном нотариусом и запечатанном, Йорга оставляла в наследство дом

дом, в котором все они родились и выросли, семейный дом на берегу моря — Йорга завещала Лидии

завещала деньги со своего банковского счета — тоже Лидии

дарила все свои драгоценности, вместе с личными вещами и одеждой — тоже Лидии, потому что Лидия была со мной в последние годы моей жизни, Лидия, а не кто-либо другой, так было написано в завещании.

После оглашения документа у местного нотариуса все семейство Йорги молча удалилось в беседку под большой смоковницей в дальней части двора, они поговорили минут десять — очень деловито и таинственно — и разъехались друг за другом в тот же день, не простившись с Лидией, как будто она была преступница, воровка, мошенница и змея, которая отняла у них дом их детства, дом их матери и отца, дом, где они родились и где какая-то иностранка, причем болгарка, сейчас не знала, куда ей деться от неловкости, как на них смотреть и что говорить — а все из-за этого неожиданного завещания, оно казалось ей таким незаслуженным, что хотелось сказать им; ладно, возьмите его, видно, не судьба, но где были вы все последние годы жизни своей матери? Почему никто из вас не позвонил ей? Почему никто не приехал навестить? Вы не знали, что она больна? Что скоро умрет? Разве вы ее не любили? Да, Лидии хотелось задать им все эти вопросы, но она не смела, не имела права, ведь она проявила точно такое же пренебрежение и черствость по отношению к своим родителям, оставив их одних в Пловдиве, не приезжала к ним, потому что знала, что тут же разругается с ними из-за коммунистов и демократов, как, как я могла ссориться с мамой и папой, неужели не могла уступить, пожалеть их, приласкать, как смела пренебречь этими людьми, спасшими сотни жизней, как я могла быть такой жестокой, как вот эти пятеро детей Йорги в черных очках, с их нескрываемым озлоблением и циничным отсутствием хоть малейшей скорби. Они были просто оскорблены поступком матери, которая так несправедливо обидела и унизила их, но теперь, по крайней мере, могли спокойно забыть о ней — навсегда.