Траурный марш по селенью Ранкас

К концу пятого дня Ограда разорила птичьи гнезда.

Глава одиннадцатая

о том, каких дружков и приятелей встретил Эктор Чакон, изгой, когда он вышел из тюрьмы

Если какой-нибудь коммивояжер, привозящий раз в месяц в Янауанку образчики цветастых тканей на горе тем, кто осмелился завести двух баб, спросит невзначай про Эктора Чакона, его сотрапезники с новой силой вопьются в жирное мясо; если служитель оптовой торговли, явно стремясь распугать клиентов, станет настаивать, те, кто столуется в гостинице, потеряют аппетит и удалятся; если. ведомый душепагубным любопытством наш гипотетический исследователь поднимется метров на тысячу в Янакочу, которая висит на горном склоне, он ударится о стену незнания; если он войдет в дома, где Эктор Чакон некогда ел, пил и буянил, ему скажут снова: «Мы не знаем человека, который в грязный и морозный день спустился в одной рубашке на главную площадь Янауанки»; если же упорный торговец направится прямо к друзьям Чакона, например к Конокраду или Исааку Карвахалю, они скользнут по его лицу недоверчивым взглядом и пробормочут: «Минуточку…» Вскоре любопытный убедится в тщете ожиданья – собеседник его, перемахнув через забор, исчез среди деревьев; а если путник все же захочет довести до конца неудачные поиски и постучится к жене Эктора Чакона, та ответит: «Это еще кто?» Лишь один человек во всей округе признается в этом знакомстве.

– А я знаю, где Эктор, – скажет Ремихио, криво улыбаясь.

– Где же он?

Ремихио звонко расхохочется:

– В летучую мышь превратился!

И все же однажды, в дождливый день, отвергнутый всеми Чакон медленно пересек площадь и подошел к пыльному фонтану, где облупленный купидончик никак не может пустить стрелу, ибо какой-то гад отломал ему руку. Эктор Чакон был в той же одежде, в которой он вышел из тюрьмы в Уануко. Пять лет назад он обогнул этот же угол, но тогда его запястья были прикручены к веревке, которой были связаны. кони жандармов. Эктор закурил сигарету; он узнавал дома и деревья, и глаза его блестели. Он затянулся еще раз, выпустил дым. Человек в яркой клетчатой рубахе, худой, желтолицый, лохматый, смотрел на него раскосыми глазами.

– Дон Эктор, дои Эктор! – крикнул он.

Это был Агапито Роблес, новый выборный. Зоркий Эктор Чакон, который мог разглядеть, паука в ночи, не узнал его.

– Я Агапито Роблес, дон Эктор, – сказал выборный, пробираясь к нему сквозь ораву ребятишек, чьи лица были скрыты под коркой окаменевших соплей.

Чакон улыбнулся – память не сдала, просто в тот день, когда его проволокли по этой площади в двойной петле закона и позора, Агапито был мальчишкой, играл в мяч.

– Слава богу, я вас увидел, дон Эктор! – радовался Роблес.

– Спасибо, дон Агапито.

Подошли еще двое – великан метра в два и коренастый крепыш с тяжелой челюстью.

– Эктор, Эктор!

От радости Чакон Сова хлопнул себяпо ляжкам:

– Ох, братцы!

– А я знал, что ты явишься, – сказал великан и улыбнулся, не показав ни одного зуба, потому что у него их не было.

– Откуда ты знал друг?

– Звери сказали.

Ему все рассказывали звери. Отец его, горбун, знавшийся с колдунами, покинул его, пятилетнего, оставив по себе лишь уменье понимать язык зверей. В семь лет он болтал с жеребятами; когда ему стукнуло восемь, ни одно животное не могло от него укрыться, и матери приходилось его сечь, чтобы он не провел все детство в беседах с единственными наставниками, которые учили его хоть чему-то путному. Каждые три месяца его уводило в горы дело, более постыдное, чем драка с отцом. Он не крал – он убеждал коней. Помахивая свеженькими бумажками, он притворялся, что вот-вот купит лошадь, и, пользуясь глупостью конюхов, заводил с конями дружбу. Он рассказывал им о пастбищах, где растет трава повыше, чем загон для быков, и гуляют тяжелозадые кобылы, а кони слушали его, чуть не плача. Конокрад назначал им свиданье, они приходили вовремя (не то, что женщины) и уходили с ним в извилины ущелий. Через несколько недель он являлся торговать лошадьми в Канту, Ла-Уньон или Яуйос, но продавал их только тем, о ком сами кони хорошо отзывались.

И Скотокрад каждые три месяца надевал грязное пончо и жуткую маску и уходил на промысел. Он неделями грабил поместья и вместе со стадом переходил трудный перевал у Ойона. Потом он отъедался, буянил и пил.

– Мой грех не считается, – смеялся он.

– Кто же его отпустил?

– Я в поместьях крал, а ведь сказано – у вора украсть не грех.

Помещики, в полной ярости, не знали, как справиться с напастью, и приказывали перекрыть дороги, но зря: Скотокрад был сновидцем и задолго узнавал, где именно поставят засаду.

– Я за месяц знал, – говорил он Эктору, – за месяц видел, как ты тут идешь, вот в этой самой рубахе.

Он и вправду знал будущее, и те, кто что-нибудь искал, ставили ему бутылку и давали денег, а он их брал, чтобы все видели, что у него есть честные доходы. Например, он разыскал место, где покойный Матиас Селайя хранил свои бумаги, не думая о том, что каждого поджидает смерть. И вещи он находил всегда. Так, он открыл, что одного, из столовавшихся в гостинице несправедливо обвинили в краже серебряных, ложечек – вдова Ловатон по рассеянности сама сунула всю дюжину в мешок с мукой, С течением времени он стал увиливать от заказов и старался предсказывать похуже – слишком уж часто обращались к нему власти за розыском беглых узников. Однако провалился вчистую он лишь однажды, когда кузнец из Янакочи, звероподобный гигант, с которым не хотела спать жена, испугавшись размеров его молота, силой всучил ему целую арробу водки, чтобы узнать, кто же к ней ходит. Кузнец караулил с утра под его дверью! «Кого видел?» – «Рыб каких-то, – растерянно говорил Скотокрад. – Воду и воду. Ветер мешает, ничего не разберу». «Где же твоя сила, чтоб тебя?» – ревел кузнец. Народ смеялся. «Скотокрад воду мутит, хочет даром напиться». Но Скотокрад знал, что с женой кузнеца спит он сам. Знал он и кто обесчестил губернаторскую дочку. Он увидел во сне, что с ней лежит учитель из дальней деревни, но тот так жалобно на него поглядел, что Скотокрад его не выдал, и, как это ни позорно, вернул все деньги, десять солей. Они с Чаконом обнялись и пошли выпить.

– На такое дело не жалко дюжины пива, – сказал Конокрад.

– Зачем скупишься, друг? – упрекнул его Скотокрад.

Они пошли к дону Кармело в обшарпанный кабачок, где томились на полках две дюжины пива, восемь жестянок молока, коробок пять сардин и мешочек соли.

– Вам чего? – спросил дон Кармело, огорчаясь, что придется вечер трудиться. Он твердо следовал наставлению святого Боромунда: «Если выпивка мешает работать – не работай».

– Снимите-ка дюжину бутылок, – приказал: Агапито Роблес.

– Все снимай, – уточнил Чакон.

Пили они до ночи.

– Как там у тебя дома? – спросил Скотокрад, когда стемнело.

– А я дома не был, – сказал Чакон и снова повернулся к Роблесу: – Значит, ты теперь выборный.

– Если ты не против.

– Ну, ты-то не разъешься.

Все засмеялись. Прежние выборные, родичи и кумовья судьи, покрывали его делишки, и каждую неделю пеоны из Уараутамбо приносили им масло и сыр.

– Если ты не против… – повторил Роблес.

Чакон смерил его зорким глазом, который различал жабу среди камней.

– Мне одно нужно. Для того и пришел.

– И мне это нужно.

– Не подведешь?

– Есть люди трухлявые, а есть и железные, дон Эктор. – И взгляд Агапито сверкнул страхом и гневом.

Через тридцать дней Эктору Чакону приснилось, что он едет верхом по заснеженной тропе, почему-то заросшей цветами. Где-то звенит песня, слов не разобрать, но на одинокий, непокорный голос собираются люди, и вот уже десять, сто, двести, пятьсот, тысяча, четыре тысячи движутся по дороге, вторя неведомой песне. Месяц за месяцем ехали они, не зная ни усталости, ни жажды, и наконец вышли на дорогу, спустились, пересекли мост и запрудили главную площадь. Увидев такую толпу, жандармы разбежались, а люди хлынули всем скопом на голубые двери дома Монтенегро. Челядь тоже разбежалась в страхе, судья заметался по комнатам, а люди погнались за ним по лабиринту зал, заснеженных или поросших лесом, поймали, распевая песню, и вытащили на площадь. Было три часа ночи, но солнце сверкало, как бриллиант.