Во имя жизни

Для Ситы это была пора сюрпризов. Что ни день, Туронг привозил на своей лодке коробку за коробкой, и их содержимое лишало Ситу дара речи. Там были шелка, легкие и прозрачные, как паутинка, либо тяжелые и блестящие, переливающиеся всеми красками заката; туфельки, украшенные яркими камнями, позвякивающими при малейшем движении ноги; ожерелье из зеленых плоских камней — одно его прикосновение к шее вызывало у нее странное чувство удушья; помада для губ.

О, если б только коробки были в лодке у Туронга, если б он не привозил эти ужасные голубые конверты! А что, если однажды — да простит ей пресвятая дева грех себялюбия!— Туронг привезет в лодке не только письма, но и ту, кто их пишет? Ситу пронизала дрожь: она боялась этого события, знала, что когда-нибудь оно произойдет.

— Почему платья такие тесные?— интересовался ее отец.

— Дамам из общества платье нужно для того, чтоб открывать свои прелести, а не прятать их.

Что промелькнуло в глазах учителя при этих словах — улыбка или откровенная издевка? Сита только теперь, надев платье, открывавшее руки и плечи, поняла, как они красивы и округлы.

— Почему дамы из общества одеваются так ярко?

— У павлина — яркие перья.

— Они красят губы...

— Чтобы улыбаться, когда не хочется.

— Удлиняют ресницы...

— Чтобы скрыть неискренность в глазах.

В новом наряде она понравилась мистеру Ретечу меньше, чем отцу, — Сита видела, что учитель даже отвернулся к окну. А когда она подошла к нему, покачиваясь, точно лилия на тонком стебельке, он процедил сквозь зубы:

— Нет чтобы смутиться, ощутить неловкость... ничуть. Все на один манер, как это просто у них получается.

Сите предстояло прочесть много книг, запомнить много имен и названий, научиться приводить в порядок ногти, обмахиваться веером, ходить, как полагается леди. Сита не замечала, как пролетали дни. Разве счастливые наблюдают время? Иногда дни заполняли события, иногда — мечты.

— Послушай, Сита, девушка из общества не должна улыбаться так открыто и заглядывать людям в глаза: ты выдаешь свои чувства.

— Но если я счастлива и хочу, чтоб вce об этом знали?

— Никто не должен об этом знать. Если ты приветливо улыбаешься, в глазах должна быть насмешка, если в глазах обещание, на губах должен быть запрет.

Этот разговор происходил на самом деле и очень запомнился ей.

Но вот Сита в огромной гостиной. Сверкающий пол отражает мириады красных, зеленых, синих огней, всюду гирлянды цветов, перевитых лентами. Здесь собрался весь цвет столичного общества. Величавые дамы в роскошных туалетах ступают, словно павы, покачивая веерами, и говорят глазами одно, а губами — другое. Она, Сита,— среди них, и все красивые молодые люди жаждут танцевать с ней. Они умны, очаровательны, но для всех у нее один ответ:

— Извините, я устала.

В толпе она ищет его одного — глаза его мрачны, брови насуплены, учитель всем видом показывает ей свое неодобрение, но она ждет только его приглашения.

Это — мечта, но Сите часто было нелегко отличить мечту от реальности.

Если бы не эти письма, учитель был бы счастлив и спокоен душой. Правда, теперь письма меньше занимали его мысли, он никогда не отвечал на них, но стоило Туронгу привезти письмо, учитель становился задумчив и рассеян. Как в тот раз, когда он обучал ее танцу, испанскому танцу, и велел ей надеть испанское платье и шаль.

Тяжелые волосы Ситы, небрежно стянутые в большой узел, казалось, вот-вот распадутся; их густой мрак еще ярче выявлял сочность алой розы, бархатистость ее лепестков. Серьги Ситы — два кольца, усыпанные кроваво-красными рубинами, почти касались плеч. Больше всего хлопот было с огромной испанской шалью. Сита видела, как ее носят, только на картинках и в журналах. Откинешь ее — слишком оголяются плечи, набросишь на плечи, стесняет движение. Сита часами простаивала у зеркала, овладевая искусством обращения с шалью, и зеркало говорило ей, как она мила, как хороши ее пунцовые губы и черные глаза.

Сите никогда не позабыть, как учитель глянул на нее, когда она вошла в комнату. В этом взгляде была не радость, не удивление, не восторг. Он будто увидел ту, которую ждал, о которой молил бога.

— Сита!— В его возгласе было узнавание.

Она покраснела под слоем румян: учитель привлек ее к себе и стал показывать движения: шаг в сторону, скользящий шаг, поворот. Сита перевела глаза на отца, в них был немой вопрос: не осуждает ли? Отец смотрел на нее восхищенно. Мистер Ретеч, казалось, радел лишь об одном — поскорее обучить свою ученицу, но эта видимая решимость не обманула Ситу: нечаянно прильнув к нему, она почувствовала, как бешено колотится его сердце; Сита испугалась и отпрянула, но потом, заглянув в его безразлично-вежливое лицо, понимающе улыбнулась и доверчиво прижалась к его плечу снова. Мечтательно закрыв глаза, Сита гадала; смотрит он на нее сейчас или тоже закрыл глаза. Думает ли он сейчас о том же, произносит ли мысленно ту же молитву?

Вошел Туронг и после почтительного: «Добрый вечер»— протянул учителю конверт. Большой голубой конверт с золотым вензелем в углу и адресом, написанным широким размашистым почерком.

— Спасибо, Туронг.

Учитель говорил протяжно и вяло, как со сна. Одним медленным движением, будто в забытьи, он разорвал невскрытый конверт.

— А я считал, что все забыто,— тихо сказал он тусклым голосом.

Это событие изменило весь вечер. Огонек в его глазах погас, взгляд снова стал отсутствующим. Учителя и Ситу снова разделял холодный мрак, закрывший свет солнца. На глазах у Ситы выступили слезы, она остро ощутила собственную беззащитность. Слезы хлынули, и она увидела, что учитель пытается соединить обрывки письма.

— Зачем рвать письма, а потом складывать их снова?— сердито спросила Сита.

Учитель улыбнулся — снисходительно и ласково:

— Когда-нибудь, Сита, и ты будешь складывать обрывки порванных писем, и тогда ты меня поймешь.

Однажды Туронг вернулся из Пауамбанга и привез с собой иностранца. Сельчане сразу догадались, что он родом из тех же мест, что и учитель: похож на него, так же одет, так же вежлив — и что он приехал за учителем. Приезжий не говорил на их языке; он то и дело отирал пот со лба, глазел на покосившиеся хижины, крытые пальмовыми листьями, и что-то возмущенно бормотал себе под нос. Сита услышала, как он постучал в дверь, раньше мистера Ретеча и тотчас поняла цель его приезда. Потрясенная, она побледнела почти так же, как учитель. А иностранец вежливо поздоровался с учителем, и в голосе у него прозвучала радость, как при встрече со старым другом. Учитель был волевым человеком: даже в такой момент он не выказал своего волнения и, спокойно обратившись к классу, отпустил учеников с занятий.

Дверь была толстая. Сита не решалась прижаться к ней, поэтому часть разговора не доходила до ее слуха.

— ...как дети, сами себя делаете несчастными.

— ...счастье? Ее представление о счастье...

Учитель говорил более низким, глухим голосом, она почти не разбирала его слов. Но вот он засмеялся, и Сита вздрогнула: это был его прежний, недобрый смех.

— Она была... не собиралась... пойми.

— ...научиться прощать.

Временами оба они, разволновавшись, говорили очень быстро. Сита слышала, как кто-то беспокойно мерил шагами комнату, плюхался на стул, тяжело дышал.

—Я и не представлял, что она значит для меня, пока не начал искать в других то, что она не могла мне дать.

Сита поняла, к чему идет дело, поняла до того, как приезжий спросил:

— Завтра?

Она сорвалась с места, ей было невмоготу услышать ответ.

Учитель не спал этой ночью. Конечно, не спал, она страстно убеждала себя в этом. Он не сомкнул глаз не только из-за приготовлений к отъезду. Сита это знала. Едва забрезжил свет, она подбежала к зеркалу. Нельзя выдавать свои чувства, воспитанной девушке не полагается выдавать свои чувства, она должна совладать с собой. Губы дрожат, а глаза должны улыбаться, даже если в глазах слезы.