Венгрия за границами Венгрии

Однако, папа отнюдь не был приятным человеком. Он был капризным, высокомерным, самовлюбленным и грубоватым. Но никогда меня не бил. Я обращался к нему на «вы», а он до тех пор, пока не заболел, почти никогда не обращался ко мне, разве что через маму: «Скажи ребенку, что…» О папиных причудах и приключениях можно было бы написать роман, но они остались лишь в маминых воспоминаниях. Я помню, как очень ждал, чтобы вернуться домой из школы, устроиться в кресле, читать, слушать папу и радио «Свободная Европа». Папа никогда не рассказывал о своей жизни, разве что о путешествиях. Но в основном о литературе, театре, физике, математике, технике. А «Свободная Европа», наоборот, — обо всем. Если что-то или кого-то можно отметить за вклад в гуманизм, культуру и сохранение венгерской нации (сомнительные понятия), то это радио «Свободная Европа» восьмидесятых годов. Для нас, в то время и там, где мы жили, в Брашове, пограничной крепости, давно культурно обессилевшей, в социализме с лицом Горгоны Медузы, больше, чем кому-либо, было необходимо получать информацию: «Не забудьте про нас». Театр случался нечасто, ходить в церковь было неловко, а по телевизору передавали привычные глупости. Были книги, но они не могли заменить Звук и Картинку. Радио «Свободная Европа» соединяло нас с остальным миром. Приемник стоял рядом с папиной кроватью. Непонятные мне кабели и транзисторы безраздельно царили над вечно попадающимися под ноги реле, и чистый голос «Свободной Европы» победно наполнял комнату с пяти утра до часа ночи. Я слушал радио, когда читал, разговаривал, засыпал и даже, когда спал. Я слушал всё подряд: передачи о политике, истории, старой и современной музыке, юмористические, об этике, этикете, абсолютно всё. Годы спустя, просматривая какой-нибудь фильм или читая книгу, я внезапно понимал, что уже слышал этот фильм или книгу, и слышал так, как сейчас читал или смотрел. Если я смотрю интеллектуальную викторину по телевизору и отвечаю практически на каждый вопрос, я могу быть уверен, что и это благодаря радио. Я слушал и слушал Денеша Ковача, Дёрдя Молнара, Като Баняса, я слушал всех. И, конечно, Альберта Вайду. Комната наполнялась весельем, и через некоторое время мы от души смеялись над трагической кукольной постановкой и двумя её постоянными персонажами. Мы уже давно не испытываем к ним ненависти, более того, если бы они вдруг сошли с подмостков, мы бы лишились любимых артистов. Мы как будто каждый день смотрели бесконечный сериал «Женаты… с детьми». Они укрепляли наше чувство юмора и близость друг другу, используя гротеск и абсурд. Не случайно у народов Восточной Европы такой хороший юмор. Мой папа, который до этого момента был не из весельчаков, совершенно оттаял, и я в жизни больше не слышал такого жизнерадостного хохота, как у него. Для этого, конечно, требуется радио «Свободная Европа», а не Великий Подстрекатель или Профессор Оптимистического Подхода. Потому что, как бы ни было трагично положение Восточной Европы, и это подчеркивалось, радио всё равно оставалось веселым, так как известно, что большую беду можно перенести, только посмеявшись над ней.

У каждого из нас был свой любимец. У меня — Денеш Ковач, которого я представлял в виде симбиоза Кальмана Миксата^[4] и английского джентльмена с трубкой. Маме нравился усталый и меланхоличный Дёрдь Молнар. У папы был Альберт Вайда. Когда бы Альберт Вайда ни появлялся в эфире, папино лицо начинало сиять, и он впадал в состояние, близкое к экстазу. Хотя мне тоже нравился Вайда, папин восторг был мне не совсем понятен: Альберт Вайда был остроумен, но не слишком, его шутки частенько оказывались плоскими и избитыми. Сейчас я понимаю, что передача Вайды «Шлягер-аптека» пробуждала в папе воспоминания молодости: танго и шансон сороковых годов, танцевальная школа, старые венгерские фильмы, спектакли и оперетты, Каталин Каради, Пал Явор, Янош Шарди. И пока Альберт Вайда что-то рассказывал и ставил старые песни, папа предавался воспоминаниям, веселился и танцевал.

Я не много знаю об Альберте Вайде. Кажется, он был композитором или либреттистом, юмористом, в пятьдесят шестом году эмигрировал и обосновался во Флориде. Он придумал «Шлягер-аптеку», и каждый четверг, в конце радиожурнала «Поворотный круг», проливался его благодатный «дождичек». Когда начиналась передача «После дождичка в четверг», Альберт Вайда читал юмористические истории или делился веселыми мыслями. Например, о происхождении выражения «салам аллейкум»: «Пророк Мухаммед на базаре спросил одну женщину, как она поживает. „Спала маленько“, — ответила женщина». И всё в таком же духе. Когда начиналась передача Вайды, нельзя было отлучаться даже в туалет. Сейчас, через десять с лишним лет, я вспоминаю Борхеса и нахожу всему иное объяснение. Мои объяснения фантасмагоричны и поэтически безумны. Мой папа, лежащий в кровати и предающийся воспоминаниям, теперь стал Фунесом памятливым^[5]. Он маг в кругу развалин, который придумал меня, чтобы я мог заново придумать его. И остальных. И радио «Свободная Европа». И Альберта Вайду с его «дождичком». Этот «дождик по четвергам» прикрывал что-то очень важное, невозможно, чтобы мой папа, Фунес и Цинакан^[6] ошибались.

Однажды в конце лета папа потерял сознание. Вызвали врача. Солнце ярко освещало комнату, а папа сетовал на ужасную темень и просил поднять жалюзи. И вдруг неожиданно умер. Понадобилось десять минут отчаянного массажа сердца, прежде чем доктору удалось вернуть его к жизни.

Он прожил еще пять месяцев. В течение этих пяти месяцев он если и говорил, то раз в пару дней, да и то односложно. Он был в здравом уме. Вставал, что-то делал по дому, ел. И смотрел в никуда чистыми, голубыми сияющими глазами. На вопросы не отвечал. Через несколько лет, читая какую-то книгу из серии «есть ли жизнь после смерти», я подумал: что если он видел свет потустороннего мира и те потрясающие луга, о которых рассказывают перенесшие клиническую смерть? Он узнал что-то такое, что успокоило его после шестидесяти пяти бурных лет жизни? Временами я чувствовал, что он смотрит на меня. Я поднимал голову вверх, и правда, смотрит с бесконечной немой любовью. Так отец смотрит на хорошего, выбравшего верный путь пятнадцатилетнего сына. Я счастливо улыбался в ответ. Дважды случалось, что он издавал нечеловеческий вопль. Папа смотрел на меня, и вдруг его лицо искажала гримаса, и он кричал с леденящим душу отчаянием. Это не была мольба о помощи, я и тогда это знал, но всё равно бросился к нему, обнял и гладил, пока он не успокоился. Оба раза шла передача Альберта Вайды, и папа, которого после воскрешения при звуке голоса Альберта Вайды всякий раз охватывала теплота, непонятным образом кричал именно в этот момент.

Наверное, была какая-то связь. Возможно, папа дважды пытался сказать мне, именно мне, о том, что узнал по ту сторону. Какую-то конечную истину, всеобъемлющее слово или фразу, которые сделали бы самое ценное сокровище, единственного сына, господином мира. Но отец не мог этого сказать, ему не позволяли, потому что этим нельзя делиться с непосвященными, с теми, кто еще жив. Возможно, это слово или фраза были скрыты в каком-нибудь «Четверге» Альберта Вайды, и папа, а также Фунес и Цинакан уже давно подозревали о них, а во время десятиминутной смерти доказали их существование.

Может, папа хотел сказать то, что сказал Бог Отец Иисусу в Страстной четверг в Гефсиманском саду, в момент истинного посвящения.

В когда-то переполненной комнате теперь живет одна мама, проживает безрадостную вдовью жизнь. Может быть, там до сих пор звучит голос радио «Свободная Европа», а значит, и голос всего мира. Папа пронзительно смотрит со свадебной фотографии, радио передает скучные программы из Бухареста или Марошвашархея, и только из магнитофона иногда звучат Каталин Каради и Янош Шарди.

Радио «Свободная Европа» закрыли, Альберт Вайда умер пару лет назад. А у меня осталось два варианта: раздобыть записи «Четверга» тех лет и почувствовать отличающееся от всех остальных слово, глагол бытия, союз, личное местоимение или банальную фразу, которую можно по-разному интерпретировать. Или же ждать, что однажды где-то, когда-то прозвучит давно исчезнувшая радиостанция и уже почивший диктор объявит «После дождичка в четверг» Альберта Вайды, а давно покойный Альберт Вайда кашлянет и, наконец, прольется настоящим дождем в Страстной четверг.