Баллада о Розеттском камне

(— Нет! Нельзя ли сначала о Медичи, потом о Рубенсе, ведь их ничто не связывает?!

— Нельзя! Ни в коем случае! Да и связь налицо: Рубенс создал цикл аллегорических полотен «История Марии Медичи»! (на портретах — полная женщина в летах с приятным лицом, но расплывшимся подбородком, и до того прямым носом, что по нему можно проверять линейки…).

Короче говоря, придворных художников у меня нет. Рисовать я не умею. Изваять твою статую из мрамора мне не по силам — я даже зайца из пластилина и то не слеплю. Что могу я? Легкую тень твою обвела я по контуру в сердце своем. Покуда я жива, не сотрется в памяти моей твое имя…

Нет, так дело не пойдет. Давайте уж я лучше о чем-нибудь другом расскажу. Хотя бы о сотворении мира… Не судите строго — как выйдет.

На далекой планете, до которой не докричишься и не достанешь рукой, жили люди. Похожие на нас с вами. Руки, ноги, головы — все это у них было. Были у них и школы, и институты, да в этом ли суть? Однажды студент четвертого курса Дэвл (совершенно случайно это условное имя — а так называли богов в Индии и Иране — напоминает английское «devil», а также русское «дьявол») собрался делать курсовую работу. Итак, жгучий красавец брюнет, слегка прихрамывающий на левую ногу (с чего бы это?), беззаботно насвистывая, швыряет капсулу с концентратом в багажник вселеннолета (концентрат — искусственная мини-планетка, упрятанная с помощью сил сжатия в небольшую упаковочку). Повторим: швыряет концентрат в багажник!.. Трудно представить себе, что было бы, если б этого не случилось! От резкого удара нарушилась структура одной из компьютерных схем, и концентрат начал самостоятельно добирать энергию для расконсервации. Взрыв! Катапульта сработала, и Дэвл был выброшен из вселеннолета…

Очнулся он в высокой траве, верхушки которой сплетались у него над головой. Выбравшись из травы, Дэвл увидел, что вокруг зеленеют дубравы, цветут цветы. Странно, для выведения пары верблюдов по генному коду (тема курсовой работы) этого абсолютно не требуется! Вселеннолет поблескивал стальными боками в лучах заходящего солнца. На табло в салоне Дэвла ждала энергограмма: «Немедленно возвращайтесь! Вы получили чужой концентрат! По истечении двух недель начнется его автоконсервация!» Дэвл машинально достал из кармана яблоко. ЭВМ по-домашнему моргала красными глазками-лампочками. «Тореадор, смелее в бой!» И Дэвл, швырнув огрызок в иллюминатор, запустил программу. Вскоре машина сообщила: «Ориентировочное время счета — 8 часов». За окном вселеннолета темнело, Дэвл раздвинул кресло — получилась удобная кушетка. Лампочки мигали, Дэвл спал, ЭВМ считала. Ей было «до лампочки», день сейчас или ночь…

А утром трава стала еще зеленее, деревья — еще выше. Иллюминаторы вселеннолета заслонила листва. «Расчетные данные для загрузки в генный аппарат готовы». Дэвл запустил программу. Через полчаса из генного аппарата выскочили два крохотных существа и, увеличиваясь в размерах прямо на глазах, проскользнули сквозь сетку ограждения, превратившись в громадных горилл, промчавшихся в сторону леса и скрывшихся в высокой траве. «Что за чертовщина? Где два верблюда?! В курсовой требуется получить верблюдов!» Но тут с конвейера выскочили еще двое. Сантиметра по три каждый. Пробежав немного, они взлетели, и размах крыльев у них увеличился до полутора метров. Они становились все больше и поднимались все выше, пока не скрылись из глаз. «Птеродактили! — обалдел Дэвл. — Что происходит?!» Затем появились два медведя, а за ними такая пара, которой и названия нет. Дэвл кинулся к пульту и набрал «СТОП». ЭВМ ответила: «Программа надежно защищена. В случае отключения питания генный аппарат в аварийном режиме продолжит работу до полной обработки массива данных». Вот так. Видимо, от удара какая-то схема сбоит, а результат… И аппарат продолжал работу, а на планете появлялись все новые птицы, гады, звери.

И прошел день, и ночь прошла. Когда Дэвл проснулся, она уже сидела в вольере на траве. У нее были вьющиеся волосы цвета воронова крыла, окутывавшие ее, словно легкое облако. Глаза у нее были синие-синие, как два цветка. А все остальное… трудно сказать… слово «тело» тут не подходит. Глаза у нее были, как два цветка, а сама она была словно сияние — как солнце, только еще чудеснее и нежнее. Словно сияние, окутанное темным облаком, чтоб с непривычки люди глаза не обожгли.

Я бросился к ней, но в двух метрах ноги отказались повиноваться, и я неожиданно для себя спросил:

— Как вам спалось?..

Она удивленно взглянула и сложила губы трубочкой, будто хотела что-то сказать.

— Что?

— О? — повторила она и улыбнулась.

— Вы меня понимаете, да?

— А? — радостно произнесла она и засмеялась.

Тут меня осенило: она не умеет разговаривать!

— Дэвл, — сказал я и ткнул себя пальцем в грудь.

— Эва, — счастливо повторила она за мной и легонько дотронулась до себя.

Что ж, пусть это будет ее именем… Я показал пальцем на себя: «Дэвл», а потом на нее: «Эва». Она попыталась повторить. Со второго раза вышло верно. Вскочив, счастливая, она побежала, полетела по траве, выкрикивая наши имена. Странно, но лицо ее показалось мне знакомым, хотя никогда — никогда в жизни! — не видел я такого прекрасного лица. На кого же она похожа? На кого же?.. Мать честная! Неужели?! Не чуя под собой ног, я бросился к вычислительной машине. Так и есть! Вместо чтения информации с диска, машина ввела голограмму, то есть меня, находящегося в поле считывания!.. Эва действительно была похожа на меня, только очень красивая. Я смотрел на нее, а она все бегала по лугу, выкрикивая наши имена — свои первые в жизни слова. И вдруг остановилась у яблони.

Я не преувеличиваю, все было именно так: она подошла к яблоне и взглянула на яблоневый бутон. Он тотчас раскрылся. Ева потянулась к ветке, чтобы вдохнуть нежный яблоневый аромат. Розовые лепестки осыпались, и свершилось чудо: на наших глазах крохотная почечка стала превращаться в плод, в настоящее яблоко. И оно, сначала такое кислое, такое терпкое даже на взгляд, зазолотилось, впитывая Евино тепло, Евино сияние. Вот уже прозрачно-хрустальное яблоко висело на дереве. Ветка качнулась. Яблоко оторвалось и упало бы на землю, но Ева успела подхватить его. Еще минута — и она бы его надкусила, но я успел закричать: «Ева! Не ешь! Нельзя! Ева! Нельзя!!!»

ИЗ ПРАВИЛ, НЕ НАРУШАВШИХСЯ БОЛЕЕ ВОСЬМИ ВЕКОВ: «Запрещается скармливать «экспериментальным особям» продукты внеэкспериментальных цивилизаций во избежание нарушения динамического равновесия во Вселенных…»

Я не имел права есть на планетке яблоки, разбрасывая огрызки где попало, чтобы из них вырастали яблони.

«Ева! Нельзя! Не ешь!» Она не поняла, но застыла с яблоком в руке, а потом вдруг вытянула руку с яблоком перед собой и пошла мне навстречу, так доверчиво и открыто улыбаясь, что во мне все перевернулось. Подошла и остановилась, не умея ничего сказать, и я проклял все на свете — будто обкрадываю младенца: у нее всего-то богатства в этом мире, что два слова, которые она умеет говорить, да это хрустальное яблоко… Вот чертово яблоко! Что ж делать?! И тут я сообразил: сняв с руки часы, протянул ей, сказав: «На, Ева!» — и как мог улыбнулся. Она засияла, одной рукой взяла часы, другой дала мне яблоко: «На…» Потом подумала и добавила: «На, Дэвл, на!» Я помог ей надеть часы, а яблоко спрятал в карман. Уж как она была рада! Полчаса прошло, а она все прыгала на одной ножке и, изредка останавливаясь, кричала мне своим нежным серебряным голосом: «Знаешь, который час?!» Это я ее научил! И мы оба смеялись от счастья, и она, словно маленькая девочка, падала в высокую траву и исчезала, а я делал вид, что очень испугался и ищу ее, тогда она неожиданно выныривала из травы, совсем не там, где я ожидал, и кричала мне: «Дэвл!!!» И я уже не знал, где я нахожусь, на небе или на земле, и любил весь мир, и готов был все отдать, лишь бы слышать ее волшебный голос, лишь бы видеть ее. Мне казалось, что молодая планета, юная, нежная Земля, ее леса, деревья, ее птицы и звери кричат, захлебываясь от восторга, не имея иного способа выразить свое восхищение жизнью, вкладывая все, что не скажешь и с помощью миллиона слов, в это единственное: «Дэвл!» А что еще в жизни надо? Чтобы кто-то дорогой и любимый повторял вот так твое имя. А уж тогда можно и горы своротить… И когда я оборачивался, меня будто из ведра окатывало счастьем: «Знаешь, который час?!» Это звучало как музыка. Ева вытягивала руку высоко-высоко, в самое небо, и смеялась, и закрывала глаза от радости, и прыгала на одной ножке, и потом вдруг исчезала в траве, и тогда я уже закрывал глаза, падал в траву, кричал: «Я люблю тебя, Ева! Люблю тебя!» Боже мой, до чего мы были счастливы! Когда умирать буду, пусть кто-нибудь скажет напоследок: «Дэвл!.. Дэвл, знаешь, который час?!» Больше ничего не надо…