Ковбои и индейцы

Марион рассмеялась, когда Эдди прикрепил к стене комнаты бумажные буквы «Ди-И-Эф».

Откинув одеяло, он увидел, что она уже успела раздеться.

На следующее утро мистер Патель был невесел.

Он перетаскивал в сумрачную, пропитанную жирными запахами столовую огромные стопки белых тарелок и пирамиды чашек, менял салфетки и опорожнял пепельницы — его суетливая деятельность напоминала сцену из водевиля. В черном костюме с узким черным галстуком он выглядел ухоженным, прилизанным и изящным, как сыщик из комикса. Но хотя он очень старался быть вежливым и отвечал на приветствия учтивыми кивками, было очевидно, что он чем-то озабочен и расстроен. Сжав губы, он метался по залу, яростно рассекал воздух полотенцем, поправлял картины на стенах (хотя большинство из них в этом не нуждалось), что-то бормотал себе под нос. В зале было прохладно, но он казался разгоряченным, поминутно приглаживал свои черные волосы, то застегивал, то снова расстегивал ворот рубашки. В таком состоянии и застали его Эдди и Марион, добравшись до своего столика.

Жене его явно доставалось на орехи. Мистер Патель то и дело распахивал задом дверь на кухню, с отчаянием возводил глаза к потолку и, скрестив руки на груди, что-то приглушенно рычал; слов Эдди и Марион разобрать не могли, но, судя по тону, он ругался. Потом из кухни в зал тихонько пробиралась миссис Патель с ведром или шваброй в руках, опустив глаза, не смея взглянуть ни на мужа, ни на немногочисленных постояльцев за столиками — только на вытертый ковер. Из кухни доносилась тоскливая восточная музыка, а от пронзительного крика газетчика на тротуаре, казалось, дрожали стекла.

Миссис Патель, маленькая, тощая, с головы до ног закутана в желто-пурпурное сари; свободным краем сари она закрывает нижнюю часть лица, так что возраст ее не угадаешь. А вот глаза точно красивые, миндалевидные, исчерна-лиловые, как спелый виноград; Эдди рассмотрел их, когда она виновато глянула в его сторону и на минуту сняла очки в роговой оправе. Кожа у нее чуть светлее, чем у мужа, но такая же гладкая. Когда она оттирала плинтусы и полировала желтой суконкой ножи, движения ее были быстрыми и порывистыми, как у птицы.

Сегодня настроение у Марион было получше, впрочем, это ничего не меняло. Эдди начал осознавать реальное положение дел. В пять тридцать его разбудил уличный шум. Он лежал в темноте, прислушиваясь к едва внятным звукам далекого радиоприемника, лежал, ощущая спиной холодок влажных простынь и колючие хлебные крошки; ноги его переплелись с ногами Марион, в горле пересохло и першило. Эдди совершенно не знал, что ему теперь делать. Печально, но факт. В глубине души он понимал, что это обычное приключение на одну ночь в конце концов перерастет во что-то иное. Ведь так с ним бывало каждый раз. Типичная история. Не успел сойти с корабля — и уже по уши в дерьме. А ведь обещал себе, что ни в коем случае не станет ни с кем сходиться слишком быстро, и вот пожалуйста — все обещания пошли прахом. Есть шанс, что все это превратится в этакую романтическую историю. Эдди чувствовал себя так, словно ступал по тонкому льду и лед уже начинал трескаться.

Постель была типично гостиничная, слишком мягкая, с нейлоновыми простынями, которые так потрескивали и искрили от статического электричества, что, наверное, за милю слыхать. Воздух в комнате остыл, Эдди видел, как его дыхание превращается в облачко пара. Он лежал рядом с Марион, пытаясь сообразить, как все это произошло и как действовать дальше. Где-то внутри, в самой глубине своего существа, он ощущал сосущую пустоту. Но к переживаниям и эмоциям это отношения не имело. Ему просто хотелось есть.

На секунду у него мелькнула мысль, что можно бы встать и смыться отсюда, ничего не говоря, — тихонько спуститься по черной лестнице, как какой-нибудь Эррол Флинн, и никогда больше не возвращаться. В ближайшие месяцы Эдди не раз задумается, почему он не сделал этого, ведь так просто было сесть в одно из здешних черных такси и рвануть к матери, без всяких там вопросов. Он бы успел доехать до матери прежде, чем Марион проснется. Или бы поехал куда-нибудь еще — лишь бы не оставаться в «Брайтсайде». Никаких проблем: в такую рань вокруг ни души, в два счета бы слинял. Но до такого сволочизма даже Эдди опуститься не мог. Да и чисто практически он бы не сумел пронести гитару по лестнице без шума.

Сейчас, сидя в столовой и глядя, как дрожит маленькая рука Марион под тяжестью кофейника, где-то в глубине комочка под названием «сердце» Эдди почти радовался, что не рискнул это сделать. Почти, но не совсем. Просто она выглядела такой хрупкой, уязвимой.

Марион протянула руки над тарелками с завтраком и, взяв Эдди за руку, улыбнулась ему странно скорбной улыбкой. Потом кончиком пальца стерла что-то с его губ. Он покраснел. Нынче утром Марион выглядела лучше, вне всякого сомнения. Как-никак спала она хорошо, тихонько поскрипывая зубами и уютно посапывая во сне, словно котенок. Сейчас ее зеленые глаза были ясными, кожа после душа мягко розовела; она немного подкрасилась, подобрала волосы вверх и туго перехватила желтой лентой, отчего стала напоминать Симону де Бовуар или кого-нибудь еще из этих лягушатников. В ее зеленых глазах Эдди видел свое отражение. Глаза действительно были зеленые, как море за Сандимаунтом (хотя, зная, какую дрянь туда сливают, Эдди усомнился, чтобы девушка сочла это комплиментом). И все-таки теперь он понимал, почему люди с таким восторгом говорят о зеленых, как море, глазах. Достаточно посмотреть на Марион.

Строго говоря, Эдди не слишком одобрял косметику. Но, в сущности, его мнения никто не спрашивал, да и в женоненавистники он не метил. А Марион косметика была очень к лицу, и, разглядывая ее, он с трудом верил, что они только вчера познакомились и уже успели сообща изведать такое, о чем многие понятия не имеют после долгих лет супружества. И к чувству вины примешивалась сильнейшая потребность рассказать кому-нибудь об этом, лучше всего Дину Бобу, который коллекционировал чужой сексуальный опыт так же, как прыщавые юнцы коллекционируют номера поездов. Да, Боб наверняка бы завелся. Эдди прямо воочию видел толстое лицо добродушного янки: «Господи Иисусе, мать твою, быть не может! Ты такого не делал! Чтоб мне ложкой зарезаться, парень! Ну ни фига ж себе!»

— Замечательно выглядишь, — сказал он. Что ж, как начало и это сгодится. С тех пор как проснулись, Эдди и Марион ни слова друг другу не сказали, но нельзя же так продолжать, в самом-то деле? Эдди смущенно наблюдал, как Марион бродит по спальне, обнаженная, бледная, как она роется в рюкзаке, выбирая одежду, как натягивает колготки. Сам он надел трусы под одеялом, пока она стояла к нему спиной. Знал, что это смешно, но ничего не мог с собой поделать. Она даже смеяться над ним не стала.

Пока Марион принимала душ, он быстро убрал постель, перевернул простыни, подоткнул края одеяла под матрас. И домовитость тут ни при чем. Просто он не хотел, чтобы она увидела пятна на простынях. И сам не хотел их видеть. Хотел спрятать их.

— Ты тоже хорошо выглядишь, — отозвалась Марион, — но ведь для тебя это не новость, верно?

Эдди пытался придумать какой-нибудь остроумный ответ, но пока было слишком рано, в голове еще не развеялся туман от косяка, который они выкурили на двоих, перед тем как уснули в половине третьего утра, пройдя всю «Камасутру». В мозгу проносились отдельные слова и обрывки фраз, но ничего связного из них не складывалось.

— Сдаюсь, — сказал Эдди.

Мимо стола пробежала миссис Патель, сгибаясь под тяжестью большого железного ведра, в котором плескалась мыльная вода.

— Да, — ответила Марион. — Сдавайся.

Эдди взял ее руку, поднес к губам и поцеловал — обычно этот трюк действовал безотказно, но Марион метнула на него взгляд, от которого он почувствовал себя едва ли не дураком, а потом снова принялась за попытки вскрыть вилкой пластиковую упаковку с вареньем. Ворот блузки при этом чуть сдвинулся, и Эдди увидел на нежной шее девушки, возле серебряного крестика, следы любовных укусов. Марион перехватила его виноватый взгляд.