Из жизни одноглавого. Роман с попугаем

За окном дворничиха со всей силы шмякнула пустым ведром по мусорному баку, я вздрогнул и невольно обернулся к светлеющему проему.

А когда через мгновение перевел взгляд обратно, Калабарова уже не было.

***

Большую часть дня я провел под впечатлением нашей встречи: то и дело возвращался к ней, ища в словах Калабарова тайный смысл и пытаясь разгадать щедро рассыпанные загадки.

Должно быть, отрешенность была заметна: за обедом Плотникова обратила внимание на мое состояние и брякнула во всеуслышание:

— Чтой-то Соломон Богданыч сёдни какой-то трехнутый.

Женщины отнеслись к ее замечанию безразлично, если не считать Натальи Павловны, которая, являясь моей шефиней и приняв, вероятно, ее слова в некоторой мере на свой счет, неожиданно резко возразила, заявив, что это и неудивительно: после всего случившегося состояние задумчивости и ее саму посещает довольно часто. И что события последнего времени любого человека способны побудить к глубоким размышлениям. И что, дескать, только пустые, бессодержательные люди, заменяющие религиозность, то есть напряженный и неустанный поиск Абсолюта, бездумным отправлением того или иного культа или даже, чего доброго… — Тут она с усилием остановилась, сделав такое движение горлом, будто проглотила слишком большой кусок, едва при этом не подавившись, после чего закончила более или менее миролюбиво: — Могут усмотреть в этом что-либо странное.

Понятно, что финальная попытка примиренчества не могла никого обмануть и, судя по тому, как Плотникова поставила чашку, отложила дармовую сушку и уперла в бок левую руку, подготавливая возможность гневно протянуть правую, она уже собиралась ответить на это ничем не мотивированное и неожиданное оскорбление.

Тогда я, чувствуя определенную ответственность — ведь, как ни крути, снова из-за меня вот-вот грозил разгореться сыр-бор, — пару раз оглушительно гаркнул, чтобы разрядить обстановку, и шумно встряхнулся, норовя при этом выметнуть из клетки как можно больше пуха и трухи.

Все принялись ворчать и отряхиваться, Плотникова потеряла интерес к наметившейся теме, и разговор перешел на что-то другое.

Ближе к вечеру я переместился в кабинет директора.

Милосадов встретил мое появление довольно приветливо. Он разбирался с какими-то бумагами, не имевшими, как я понял, никакого отношения ни к библиотечной, ни, говоря шире, культурной деятельности, и время от времени рассеянно обращался ко мне, называя при этом исключительно по отчеству — Богданычем: «Вот так, Богданыч… Что скажешь, Богданыч?.. Такие дела, Богданыч…»

Плазменная панель беспрестанно вещала глупости или, пуще того, громыхала какой-то разухабистой музычкой. Судя по всему, Милосадову она совершенно не мешала, а я изнывал, как от зубной боли. Лучше всего было бы заткнуть уши или вовсе убраться из кабинета подобру-поздорову: но ни того, ни другого сделать я не мог, потому что теперь, услышав все то, что, хоть отчасти и загадочно, поведал мне Калабаров, я поставил себе задачей понять, что делает Милосадов.

Материала хватало, подслушать можно было много чего: то и дело звонил телефон, а когда молчал, Милосадов сам набирал номера, извлекаемые из пухлого, на кожаной застежке, ежедневника.

Все разговоры начинались одинаково бодро, с преувеличенной живостью, которая, вероятно, должна была означать приветливость. Собеседников Милосадов, как правило, тоже звал по отчеству: «Здорово, Михалыч! Как сам-то, Петрович? Да ладно тебе, Никодимыч, какие наши годы!..» Все его собеседники в моем воображении представали седоватыми крепкими мужиками с военной выправкой и здоровым румянцем на гладких щеках.

Воды в ступе не толкли, турусов на колесах не разводили: обменявшись парой-другой приветственных фраз, переходили к конкретике.

Тематика представлялась чрезвычайно обширной, а схватить суть дела, вокруг которого все это должно было вертеться, мне не удавалось. Временами казалось, что на повестку дня выходят вопросы искусства или по крайней мере архитектуры, и тогда я встрепетывался, предполагая принять посильное участие в обсуждении. Но следующие фразы сворачивали разговор на малопонятное: ассортименты, коэффициенты, фокус-группы и черт знает что еще. Зачастую разговор становился и вовсе непролазным, увязал в дебрях не то законотворчества, не то администрирования: подробно рассуждали о документах, необходимых не то для ввода чего-то куда-то, не то, напротив, для вывода откуда-то бог весть чего, — и я окончательно скисал, с отчаянием понимая, что мое прилежное подслушивание и попытки проникнуть в существо деятельности, которой занят Милосадов, не могут дать никакого толку, поскольку в оглашаемых предметах я, увы, не смыслю ни аза.

А Милосадов, равно как и его собеседник на другом конце провода, судя по крепким и осмысленным репликам, чувствовал себя в сих загадочных сферах не хуже, чем гуппи в библиотечном аквариуме, когда туда наливают свежую воду.

Положив трубку, он поднимал взгляд и говорил мне веско и весело:

— Вот так, Богданыч, вот так. Два удара — восемь дырок.

Только в одном случае я более или менее вник в проблематику, но этот разговор резко отличался от прочих и погоды не делал.

Позвонила женщина. Пока обменивались незначащими фразами, голос Милосадова временами несколько умасливался, из чего я сделал вывод, что собеседников связывают не только деловые, но и какие-то личные отношения.

Перейдя к делу, она пожаловалась на директора ресторана «Мангал»: ей нужно заказать банкет, а он ломит несусветные цены.

— Прямо уж несусветные? — покивал Милосадов. — Откуда же он берет такие цены?

— Ну откуда! — ответила она. — Из меню, откуда ж еще.

— Без скидки? — уточнил он.

— Почему это без скидки? — обиделась женщина. — Двадцать пять процентов за массовость.

Милосадов крякнул и посмотрел на меня, подняв брови. Судя по всему, он не совсем понимал, чего она от него хочет. Мне тоже это показалось странным: четверть уже уступили, чего ж еще? — и я едва не пожал плечами в ответ, но вовремя сдержался.

— Я хочу пятьдесят, — капризно сказала собеседница, как будто прочитав наши мысли. — Можешь позвонить ему и договориться?

— Пятьдесят? — изумленно-весело переспросил он. — А даром не хочешь?

— Не надо глумиться, — обиделась она. — Такими вещами не шутят, Милосадов!

— Ладно, ладно… А благоверный почему не позвонит?

— Благоверный в Канаде, — хмуро ответил женщина. — Стала бы я перед тобой унижаться…

— Что с тобой делать, Катерина, — вздохнул он. — Помяни мое слово, доведет тебя экономия до греха. Если не до ручки. А то и до баланды.

— Не болтай! — отрезала она. — Телефон пиши. Рахманов его фамилия.

Что ни говори, а собранности Милосадова можно было позавидовать: он не стал откладывать дела в долгий ящик и тут же набрал номер.

— Рахманова, — хмуро и даже угрожающе сказал он вместо «здрасти».

Судя по всему, ответивший был как раз искомый Рахманов.

— Милосадов, — совсем уж мрачно сообщил Милосадов. — Полковник. Сказать, каких служб, или и так въехал?.. Вот и хорошо. А раз въехал, то слушай. Есть к тебе, Рахманов, небольшое дельце. Гримасникову знаешь?.. Ты не крути, Рахманов. Как же не знаешь, когда она у тебя банкет заказывает?.. То-то же. Сделаешь ей пятидесятипроцентную скидку… Я же сказал тебе русским языком: Милосадов!.. Подъехать? Слушай, Рахманов, не дури. Я смотрю, ты на свою черную жопу приключений ищешь. Если подъеду, тебе же хуже… Как почему? Потому что мне бесплатно разъезжать некогда, мой приезд тебе в штуку баксов обойдется… Факсом удостоверение? Да не смеши ты меня, Рахманов. Но как хочешь. Факсом могу. Это и дешевле выйдет — пятьсот. Бабки до конца дня привезешь… И так веришь? Ну вот видишь. Правильно. Верить надо людям, верить. Если люди друг другу верить не будут, Земля остановится. Факс у тебя, стало быть, есть. Вот и воспользуйся: когда Гримасниковой счет выпишешь, мне копию отправишь. Смотри не забудь. Писать умеешь или тебя только счету учили? Отлично. Тогда запиши номер…