Пикник парикмахеров

Он больше не чувствовал ни голода, ни жажды, видел лишь карты и деньги, которые летали слева направо и справа налево; если он ставил направо, выигрывал тот, что слева, а когда ставил налево, выходило наоборот, но, если не поставишь вовсе, — проиграют оба и накинутся на тебя, как дикие звери. Тут они прекратили игру, уставились на него, и сын адвоката, наконец, увидел под шляпами их глаза, как у куниц на охоте. Без спешки и страха собрали они деньги со столика и рассовали по карманам, работая руками, как садовники граблями.

За окном беззвучно мелькал пейзаж, будто набросанный без смысла и значения. Они снова принялись тасовать карты, шушукаясь, будто делили между собой леса, луга и поля, деревья в саду, и дом, и кухню, и пироги. А при этом не переставали тихонько хихикать, как сестры за чаем на террасе, когда мимо проходил садовник с лейкой.

Чай в стаканах был холодный, на дне блестели кусочки сахара, а в руках сестер блестели иголки, которыми они без устали вышивали на длинных скатертях вензеля со своими именами. Из кухни доносился звон тарелок и ложек, а адвокат облизывал губы, словно целый день не брал в рот ни крошки. Но когда позвали к обеду, он продолжал стоять у калитки, заслоняясь от солнца рукой, как будто кто-то шел по улице.

НА ТАМОЖНЕ

День, когда умер наш дядя, был ясным и солнечным. Дядя приподнялся в постели и впервые потребовал внимания, кофе и пирога. Но после этого не съел ни кусочка и не выпил ни капли, потому что его язык разбух, словно дрожжи. Дядя не привык к пространным разговорам, он уходит из дому еще до рассвета, чтобы на границе проверять чемоданы путешественников и торговцев. Все внимательно осмотрев, он возвращается домой лишь поздно ночью. Кладет деньги на кухонный стол, вынимает из ящика хлеб и поднимается к себе в комнату. Раньше мы пытались пустить по его следу собак, но дядя не оставляет никакого запаха, не затыкает ни щелей в дверях, ни замочных скважин, он вешает мундир на крючок возле кровати, ложится на спину и спит без единого звука. Мы не обнаружили ни кольца у него на пальце, ни писем в ящиках стола, ни фотографий, спрятанных в белье, и с годами постепенно потеряли его из виду, как предмет мебели, который никогда не передвигают и который отбрасывает тень на одно и то же место.

Но теперь наш дядя умирал, и мы купили пирог, сварили кофе и отнесли стулья в комнату, куда не заходили уже много лет. Дядя сидел в подушках, гладкие руки на одеяле, волосы причесаны, подбородок чисто выбрит. Мы ерзали на стульях и ждали, что он начнет собирать чемоданы, но наш дядя-таможенник ненавидит путешествия. Всю жизнь он пытался заставить людей на границе вернуться обратно, но путешественники и торговцы лишь насвистывают в предвкушении грядущего путешествия да роют ногами землю от нетерпения, словно бешеные кони, пока дядя с немым упреком роется в их сундуках, чемоданах и мешках, вынимает вещь за вещью на свет и обстоятельно составляет опись. Но путешественники его не слушают, задерживаться не желают и платят любые деньги, лишь бы поскорее продолжить путь.

Когда наш дядя наконец понял, что у него не осталось выбора, он подал нам знак. Мы облегченно вскочили со стульев, сняли со шкафа чемоданы, распахнули все двери, открыли ящики и побросали туда все, что попадалось под руку: белье и описи, галстуки и награды, мыло и носки, даже перчатки дамы с маленькими руками, которую нам никогда не доведется увидеть. Мы уже не узнаем ее историю, ведь дядино дыхание становится прерывистей, а язык толще. Но мы видим дрожащую каплю на его подбородке и движение рук на одеяле, кольцо на пальце, которое ему хочется от нас спрятать, неотправленные письма в ящиках стола, фотографии, спрятанные в белье, и поезд, который жарким летним днем отвез бы нашего дядю к морю, но таможенник — никудышный спутник, ведь он даже плавать не умеет. Он заходит в воду лишь по щиколотки и синеет с головы до пят, выставляя себя на посмешище в глазах отдыхающих.

Возможно, дядя пытался угостить даму в перчатках кофе с пирогом; сам он ничего не ел, лишь наблюдал, как пирог, кусочек за кусочком, тает у дамы во рту. Отдыхающие смеялись еще громче, потому что в жару едят не пироги, а мороженое и потому, что наш дядя не знал, как пишут открытки в кафе и читают газеты на пляже. Он ненавидел путешествия.

Вечерами они гуляли по набережной, причем дядя, наверное, снова и снова пытался обнять даму в перчатках, но дама была слишком легкой, ветер унес ее из дядиных рук в объятия какого-то пляжного завсегдатая, или метателя ножей из варьете, или даже в объятия официанта из прибрежного кафе. Форма официантов выглядит красиво даже в сильную жару.

Вероятно, официант снял перчатки, когда увидел даму, а дама, заметив официанта, тоже сняла перчатки и сунула их в руку дяде, который так и остался стоять на набережной, не зная, как обычно возвращаются домой путешественники. Отдыхающие корчились от смеха, а дядя от стыда, после чего он решил, что ноги его за границей больше не будет.

Позже он еще раз попытался вернуть даму с маленькими руками, размахивал перчатками перед ее лицом, но, вероятно, дама только засмеялась, как умеют смеяться лишь женщины, плюнула на перчатки и притопнула ногой от нетерпения. Потом положила деньги на стол и ушла по делам.

А дядя остался с песком в ботинках, за шиворотом и во рту и, попытавшись что-то сказать, закашлялся и никак не мог перестать. А мы вскочили с чемоданов, которые были так набиты, что при всем желании не закрывались. Мы распахнули окна и впустили свежий воздух, словно этим могли принести дяде облегчение. Потом подняли его за плечи и мягко похлопывали по спине, пока он не наклонился вперед и не засипел сквозь зубы, давая нам понять, что он возмущен и своим путешествием, и придуманной нами историей.

ЖИВАЯ ИЗГОРОДЬ

Уже не один месяц мы знаем, что кто-то поселился в живой изгороди за домом наших родителей. Не будь мы давно взрослыми, мы бы не сомкнули глаз и по ночам, сжимая в кулаке карманные фонарики, крадучись ходили бы вокруг дома, ставили ловушки и натягивали невидимые силки, однако приманка в ловушках осталась бы нетронутой, силки — целыми, а разрыхленные дорожки — без следов. Может, мы бы дежурили у черного хода: одну ночь — мой брат, другую — сестра, третью — я. Но в конце концов мой брат-почтальон отказался бы от этой затеи, потому что тот, кто не спит по ночам, по утрам натыкается на заборы и собак. Так что караулить пришлось бы мне и сестре, но сестра по утрам стоит за прилавком, продает испеченный булочником хлеб, — с улыбкой, от которой, правда, богатеем не мы, а булочник.

Так и выходит, что одна я ночь за ночью стою у черного хода с фонариком в руке, не спуская глаз с изгороди. Каждый час я проверяю силки и ловушки, и, хотя храброй меня не назовешь, свой пост я покидаю лишь с приходом мальчишки-газетчика. Прежде чем войти в дом, я поправляю в палисаднике щит, на котором четкими буквами написано, что мы желаем продать дом наших родителей.

По пути к кровати я слышу, как кипит вода для кофе, и в приоткрытую дверь вижу, как брат чистит щеткой темную куртку. Сестра правой рукой гладит фартук, а в левой держит яблоко, то и дело от него откусывая. Деревья в нашем саду дают хороший урожай. Я знаю: поспать мне не удастся, пока около полудня брат не придет домой. Я буду беспрестанно сбегать вниз по лестнице, распахивать двери и приветствовать покупателей — радостных загорелых отпускников в больших солнечных очках, которые по дороге от одного озера к другому заезжают к нам посмотреть дом, — крупных мужчин за рулем и бдительных дам с властными голосами рядом с ними.

Я предлагаю им кофе и печенье из большой жестяной коробки, которую сестра наполняет каждый вечер, когда возвращается домой от булочника. Отпускникам нравится пить наш кофе по пути от одного озера к другому, и печеньем они тоже угощаются с удовольствием. Когда же, наевшись досыта, они, по обыкновению отдыхающих, начинают слизывать с пальцев сахарную пудру, я приступаю к экскурсии. С гордостью, потому что дом наших родителей хоть и маленький, но вместительный. Можно разойтись, не теряя друг друга из виду. Каждый час солнце светит в другое окно. Зимой у нас светло дольше, чем у других. До озера полчаса в любом направлении — куда бы вы ни ехали. Но это уже не мой голос, а моего брата-почтальона, научившего меня обращению с покупателями, ведь мы любой ценой хотим как можно скорее избавиться от дома наших родителей.