Пикник парикмахеров

Я не променяю свое место в обеденном зале ни на какое другое. Напротив меня сидит слепой юноша с неброской внешностью и изысканными манерами. С ярко выраженным чувством справедливости он поглощает свою пищу. Прислуживающих официантов благодарит улыбкой, которая делает его лицо открытым; официанты краснеют до ушей. Не краснейте, говорит он, я совершенно серьезно. Он обращает свои белые глазные яблоки к окну и складывает салфетку, прежде чем встать и попрощаться с нами легким кивком головы.

Место рядом с юношей закреплено за стареющей дивой, которая однажды, произнося на сцене длинный монолог, лишилась голоса и в последнем своем большом путешествии предпочитает, чтобы еду приносили к ней в каюту. Там, глядя на море и на запакованных в черные фраки официантов, она предается воспоминаниям о великих и бурных мгновениях своего прошлого. Ее отсутствие за столом нас устраивает, но что начнется, если однажды она не сможет осчастливить нас своим молчанием, так как ее просто не будет среди нас? В одно прекрасное утро красивый статный корабельный врач констатирует ее смерть. Крича как чайки, мы срываемся со своих мягких красных стульев в обеденном зале. Поспешно облачаемся в траур. Матросы выстраиваются в шеренгу, когда гроб с телом актрисы несут по трапу на берег. Из их глоток льются песни, такие красивые и печальные, что дамы на набережной рвут свои вуали, а дети подбрасывают в воздух носовые платки, которые разворачиваются в небе, словно улетающие души.

Мы беспомощно шевелим губами. Мы ничего не знаем о грубых глотках матросов и о сильных языках, какими они извлекают звуки, слетающие с красных блестящих губ. Они поют о странах, где мы никогда не бывали, и о местах, куда мы уже не попадем в этом путешествии. До окончания похорон мы будем стоять на якоре в неизвестной гавани.

Корабельный врач смотрел сквозь очки на соленый свет и дезинфицировал инструменты. Пассажиры уже высыпали на берег и с восторгом заполонили маленькие портовые кафе. Пили дешевое вино, которого так долго были лишены, и тратили деньги в городских магазинах. Молодые дамы снова облачились в летние платья и сменили своих попутчиков на молодых носильщиков. Оставшиеся проверяли запасы наличности и исчезали в темных подъездах.

Я подошла к поручням и посмотрела в глаза стюарда. Но стюард не капитан, а капитан ушел, чтобы заняться необходимыми формальностями. Остались только официанты, расставлявшие в обеденном зале опрокинутые стулья и заново накрывавшие стол для слепого юноши, который единственный не покинул судно. Он стоял на освещенной солнцем палубе, и ветер сдувал песок у него с ладони.

КАРЛИКИ

Когда два человечка, один другого меньше, неожиданно появились на пороге гостиничного вестибюля, постояльцы, спавшие в креслах, проснулись и с жадностью распахнули глаза. Карлик и карлица крепко держались за руки. Тонкие шеи торчали из воротников матросских костюмов. На них не было ни пальто, ни носков. На улице шел снег. Снег лежал на кончиках их носов и ботинок. Стойте на месте, крикнул портье и щеткой смахнул снег, прежде чем проводить их к стойке администратора. Карлик и карлица достали толстые пачки купюр, каждую из которых девушка за стойкой проверяла на зимнем свету, держа их при этом, словно рыбу за хвост. Карлица вскинула руки и повернула ладони наружу; работа честных рук, сказала она и рассмеялась. Портье смущенно отвернулся, ведь руки были такие большие, что он мог бы спрятать в них свое лицо, портье, который дорожит своим местом, не вправе выказывать душевное волнение. Постояльцы же вскочили со своих мест и зааплодировали, когда администраторша после долгих колебаний положила деньги в кассу.

Рука об руку карлик и карлица направились к лифту, двери которого по мановению руки портье распахнулись, словно занавес. Мы предпочитаем ездить одни, сказал карлик, дал портье купюру и протянул руку за ключом от своего номера. Портье покраснел, но не мог отойти в сторону с достоинством, приличествующим портье, так как сзади сильно напирала публика. С торжественным видом, словно короли, приговоренные к смертной казни, карлик и карлица вошли в лифт, поклонились, и двери лифта закрылись за ними.

На улице по-прежнему шел снег. И давно уже засыпал порог входной двери. Портье прикрыл глаза рукой. В вестибюле царила мертвая тишина. Но потом послышалось пение карлика и карлицы, которое поднималось все выше и выше. Голоса у них были красивые, сильные голоса, только было непонятно, о чем они поют. Это песни нашей молодости, кричали дамы, нет, нашей родины, кричали господа, и возбужденные нахлынувшими воспоминаниями, они перекрикивали друг друга, а администраторша все это время разглаживала купюры в кассе и укладывала стопкой.

Когда дали звонок к ужину, взволнованные постояльцы уже толпились у дверей столовой. Они надели лучшие наряды, лица торжественно сияли. Когда портье наконец-то отворил тяжелые двери, карлик и карлица уже сидели в центре зала на высоких мягких стульях. Их ноги едва доставали до пола. Тяжелые салфетки были крепко повязаны под воротниками, а на головах сверкали короны из свежего снега. Оставайтесь на месте, сказал карлик, почувствовав на затылке взгляд портье, все в порядке, снег не растает. Портье со щеткой в руке застыл на пороге, а карлик снова обернулся к тарелке и поднес ко рту карлицы вилку, на которую были нанизаны стеклянистые горошины. Карлица осторожно по одной сняла губами с зубцов горошины, затем взяла с тарелки карлика картофелину, взвесила ее в руке, подбросила вверх, на лету поймала ртом, прокатила по розовому языку в горло и проглотила. Дамы восторженно захлопали в ладоши, ведь это были фокусы их молодости, и принялись точно так же отсчитывать горошины и подбрасывать картофелины, но горошины соскакивали с вилок, а картофелины, минуя разинутые рты, приземлялись прямо на белые скатерти, откуда затем падали вниз и закатывались под столы. А господа, будто всю жизнь только этого и ждали, с восторгом сорвались с мест и начали гоняться за горошинами и картофелинами, словно за стеклянными шариками, а изо рта у них валил пар, как от горячего супа. Между столами ползал портье, пытался смести остатки еды в одну кучу, но навести порядок, как приличествует портье, не было возможности, так как дамы, уже давно цеплявшиеся за него, норовили сорвать золотые пуговицы с его униформы.

За окнами падали снежные хлопья величиной с кулак. Снег толстым слоем лежал на подоконниках, а из-за двери столовой украдкой наблюдала за происходящим администраторша; разгладив юбку, она побежала к тому месту в зале, где лежал портье, похожий на жука, упавшего на спину, и захохотала ему в лицо. В одной руке он держал белый флаг капитуляции, а другую приложил к фуражке в знак приветствия. Однако администраторша ткнула пальцем ему в грудь, достала из его кармана купюру и с торжествующим видом подняла вверх.

Тут карлик и карлица начали петь, стояли мы у берегов Мадагаскара, а на борту была чума, голоса у них были красивые, сильные; карлица вскинула руки, повернула ладони наружу и открыла окна. Снег медленно сползал с подоконников в столовую, тяжелыми хлопьями падал на тарелки, на вытянутый палец администраторши и на лица постояльцев. Только на портье не упало ни единой снежинки, ибо лицо его было надежно укрыто руками карлицы, которая давным-давно растворилась в снежном вихре.

РОСЛЫЕ МУЖЧИНЫ

Я не хочу покоя за столом с белой скатертью. Раньше я любила мужчин, запакованных в мундиры, с гладкими лицами, в сапогах, плотно, словно перчатки, облегающих ноги. Но кольцо на руке мужчины — это как кольцо в носу медведя, говаривал мой дед, портной от Бога, открывший для меня мир тканей. Он водил моей рукой по рулонам разноцветных тканей и заставлял оценивать материю на ощупь, между большим и указательным пальцами. С той поры, прикасаясь к очередному покоренному мужчине, я сразу распознаю, чего он стоит. Дед показывал мне фотографии тех, кого обшивал. Их лица с благородными бровями и лбами без линии жизни смотрели на меня со стены, и я решила, что, как и дед, всегда буду знать себе цену.