Части целого

Я кивнул, однако не нашел, что ответить. Вид брата поглотил меня всего. Нахлынула невероятная нежность, мне захотелось обняться, но я решил, что лучше оставаться безучастным. Больше всего меня ранило то, какие мы были непохожие. Я знал, что у нас разные отцы, но складывалось впечатление, что у матери нет ни одного доминантного гена. Моя кожа была жирной с желтоватым оттенком, подбородок заострен, волосы каштановые, зубы слегка выдавались вперед, уши прижаты к черепу, словно я притаился, ожидая, когда некто пройдет мимо. А у Терри были густые черные волосы, улыбка как на рекламе зубной пасты, кожа светлая с очаровательными розовыми веснушками, правильные черты лица наводили на мысль о детском манекене.

— Хочешь посмотреть мою нору? — внезапно спросил он. — Я выкопал нору на заднем дворе.

— Потом, братишка. Сейчас я немного устал.

— Пошли, — позвал отец. Он стоял на пороге и хмурился. — Тебе необходим свежий воздух.

— Не могу, — ответил я. — Слишком ослаб.

Разочарованный Терри шлепнул ладонью по моей атрофированной ноге и убежал играть. Я наблюдал за ним из окна. Он сгустком энергии прыгал по цветочным клумбам, молнией исчезал и появлялся из выкопанной им норы. Пока я смотрел на брата, отец оставался на пороге; его глаза светились, он по-отечески улыбался.

Вот что меня тревожило: я заглянул за черту, смотрел в желтые глаза смерти и теперь, вернувшись к живым, задавал себе вопрос — нужен ли мне солнечный свет? Хочу ли я целовать цветы? Бегать, играть и кричать: «Жив! Жив!» И отвечал себе: нет. Мне хотелось оставаться в кровати. Трудно объяснить почему. Пока я находился в коме, во мне поселилась всепобеждающая лень, проникла в кровь, овладела всем моим существом.

С того момента, когда я только-только вышел из комы, прошло всего шесть недель, но родители и врачи — несмотря на то что любая попытка пройтись доставляла мне такую боль, что меня скручивало, словно ветку эвкалипта в костре, — решили, что мне пора вернуться в школу. Предполагалось, что мальчик, проспавший большую часть своего детства, может незаметно влиться в среду себе подобных. Сначала меня забросали вопросами: «Ты видел сны?», «Слышал, когда с тобой разговаривали?» Просили: «Покажи пролежни». Но чему точно не учит кома, так это как раствориться в окружении. Если, конечно, все люди вокруг тебя не спят. Мне требовалось научиться этому за несколько дней, но я потерпел позорную неудачу. Через две недели началась травля: меня пихали, били, унижали, оскорбляли, надо мной смеялись, тянули сзади за брюки, показывали мне язык и, что тягостнее всего, перестали со мной разговаривать. В нашей школе было около двухсот учеников, и все как один меня избегали. Их холодность обжигала хуже огня.

Каждый день я с нетерпением ждал, когда занятия кончатся и я смогу вернуться в кровать. Мне хотелось проводить там все время. Я любил лежать: прямо надомной горела лампа, сбившиеся одеяла напоминали толстые свитки. Отец к тому времени потерял работу (тюрьму закончили строить и торжественно открыли, пока я находился в коме), он врывался ко мне в комнату в любое время и кричал: «Марш из постели! Господи! Такой чудесный день!» Его гнев десятикратно усиливался, если он обращался к Терри, который тоже любил полежать. В это трудно поверить, но хотя я и был юным инвалидом, все равно оставался для Терри героем. Он меня обожал. Боготворил. И когда я целый день валялся в постели, он следовал моему примеру. Если меня тошнило, он совал себе пальцы в горло, вызывая рвоту. Если я свертывался калачиком под одеялом и дрожал, он тоже забирался под одеяло и так же трясся. Это было трогательно.

Отец невероятно боялся за него и все свои умственные усилия направил на то, чтобы отвести от своего настоящего сына беду, в которую он в будущем мог из-за меня попасть.

Однажды ему пришло в голову — и надо сказать, для родителя мысль была неплохой — если ребенок одержим чем-то вредным, единственный способ его отвлечь — заменить вредное увлечение на полезное. Чтобы отвлечь Терри от желания стать инвалидом, отец выбрал для него нечто настолько же австралийское, как укус воронкового паука в коленку.

Спорт.

Было Рождество. Терри подарили футбольный мяч.

— Пойдем постучим, — предложил ему отец.

Брату не хотелось, поскольку я оставался дома, но отец проявил твердость и вытащил сына на солнце. Я наблюдал за ними из окна. Терри притворялся, что хромает. И всякий раз, как отец посылал ему мяч, с несчастным видом ковылял по лужайке.

— Перестань хромать!

— Не могу!

— С твоей ногой ничего нет.

— Есть!

Отец с досады плюнул и, ворча, направился домой, ломая голову, как поступить, и строя всевозможные планы, разумеется, подобно всем отцам, исключительно из любви. Он решил, что на некоторое время необходимо разлучить нездорового приемного и здорового собственного сыновей. Болезнь он считал сочетанием лени и слабости, то есть склонностью характера, и в доме нельзя было кашлянуть, чтобы он не увидел в том отражения гнилой внутренней сущности. Его невозможно было обвинить в отсутствии сердоболия, и он честно внес личный вклад в борьбу за существование, но принадлежал он к тем людям, кто за всю свою жизнь не болел ни единого дня (если не считать болезнью отвратительное чувство, внушаемое сознанием, что нечем платить по счетам). И не знал никого, кто бы страдал от болезней. Даже его родители отправились на тот свет не после продолжительной немощи, а погибли во время аварии автобуса. Я уже говорил: детство научило меня — различий между бедным и богатым не существует. Разница между больным и здоровым — вот что неколебимо.

На следующее утро я увидел, как отец тащил два чемодана, а Терри едва плелся за ним к нашей семейной машине. Дверцы захлопнулись, и они скрылись в жутких клубах пыли. Через два месяца, когда они вернулись, Терри рассказал, что они ездили по всему штату за местной футбольной командой и присутствовали на всех ее играх. Через две недели футболисты стали их замечать и, тронутые преданностью хромого ребенка, сделали моего припадающего на ногу брата неофициальным талисманом команды. При первом удобном случае отец облегчил душу, рассказав игрокам обо мне и том влиянии, какое я оказывал на Терри, и попросил футболистов восстановить истинно австралийский дух, покинувший левую ногу его сына. Команда единодушно откликнулась и взялась задело. Терри вывели на безупречно зеленое поле и под жарким дыханием солнца стали посвящать в тонкости игры; и он, стараясь произвести впечатление, стал хромать все меньше и меньше. Через два месяца путешествий он больше вообще не хромал и превратился в настоящего маленького спортсмена. Отец добился своего. Терри заразился любовью к спорту.

Вернувшись, он вступил в местный футбольный клуб. В то время играли жестко: родители, глядя, как их отпрыски крушат друг другу головы в прохладных вечерних сумерках, корчились от восторга. Дети выказывали наличие силы духа и даже если уходили с поля в париках из засохшей крови, все были довольны. В Австралии, как и везде, обряд переходного возраста — вещь немаловажная.

Сразу стало понятно, что Терри — игрок выдающийся, ни больше ни меньше звезда. Глаз радовался, когда он рвался вперед, отдавал пас, делал финт, обводил и отрывался от гнавшихся за ним маленьких костлявых командных собратьев. Он бегал как заведенный, однако всегда был собран. На поле совершенно менялся, и, хотя во всех мыслимых и немыслимых ситуациях частенько валял дурака, во время игры он напрочь терял чувство юмора. Стоило прозвучать свистку, и он начинал относиться к овальному мячу с такой же гробовой серьезностью, как ангиохирург к овальному сердцу. Как меня и, наверное, большинство австралийцев, Терри воротило от власти. Дисциплина была противна его натуре. Если он шел к стулу, но в это время кто-то просил его сесть, он скорее бы вышвырнул этот стул из окна, только бы не подчиняться. Но в плане самодисциплины он не уступал дзен-буддистам. Терри было не остановить. Он готов был тренироваться до тех пор, пока на небе не всходила огромная, похожая на мыльный пузырь луна. В дождь приседал и отжимался, а когда солнце скрывалось за зданием тюрьмы, шлепал бутсами по слипшейся мокрой траве и лужицам грязи.