Вот увидишь

— О-ла-ла, боже мой! — раскудахтался тот тип, едва справившись с изумлением, а затем добавил: — Не могу прийти в себя, представляете?

Он не спит уже неделю, жена не даст соврать. Он даже консультировался с врачом, и тот дал ему освобождение от работы на несколько дней. Поэтому ему пойдет на пользу разговор со мной: я ведь могу понять. Клеман упал у него на глазах.

— Он говорил по телефону, он не смотрел под ноги. Наверное, когда появился поезд, он думал, что там еще платформа. Я видел, как он все приближался, приближался — а потом исчез, будто упал в бассейн, вот так: плюх!

Пытаясь представить себе, как это было, я всякий раз не мог поверить, что падение Клемана на рельсы в метро не менее глупо, чем смерть от заворота кишок или упавшего на голову с балкона цветочного горшка.

Точно, что он не покончил с собой.

— Он говорил по телефону, он не видел платформы. — Мой собеседник впервые столкнулся со смертью. Его преследует воспоминание: сильный удар, глухой звук, едва различимый в грохоте вагонов; поднимающийся от рельсов запах теплой крови, мелкие брызги на балласте. — Извините, наверное, я причиняю вам боль, но мне необходимо говорить об этом, мне кажется, я никогда не приду в себя. Не согласитесь ли на днях выпить со мной кофе?

Я ответил:

— Может быть.

Я поблагодарил, повесил трубку и, стараясь поскорее выкинуть из памяти этот разговор, пошел к тумбочке у двери за ключами от машины — отныне там отсутствовала связка Клемана.

Я свернул на внешнюю окружную дорогу, как раз на ту, где Клеман просил меня не переключать канал, чтобы дослушать до конца песню Эйкона. Я выехал на окружную мимо двух гигантских труб мусороперерабатывающего предприятия в Иври-сюр-Сен: когда Клеман был маленьким, он интересовался, не из этого ли густого белого дыма, который они изрыгают в течение целого дня, делают облака в небе. А чуть дальше, у подножия башен-близнецов «Меркюриаль», в первые недели после 11 сентября 2001-го (ему тогда было четыре года) он непременно спрашивал меня, не прилетит ли самолет, чтобы тоже врезаться в них и взорвать, как в Нью-Йорке.

Я выехал через ворота Ла-Виллет. Ни за что бы не вспомнил, когда, за почти сорок лет, что я живу в Париже, мне в последний раз приходилось ездить по этой трассе. Затем некоторое время двигался по Национальному шоссе № 2. Мимо проплывали названия отдаленных станций метро, таких, где никогда не бываешь, если живешь в Париже внутри города: «Обервилье-Катршмен», «Фор д’Обервилье». Я откуда-то знал, что некогда эта дорога вела к бельгийской границе, поэтому называлась «фламандской дорогой», как роман Клода Симона [12], которого я не читал.

В Ла-Курнёв я наудачу свернул налево с площади 8 Мая 1945 года. Как везде в провинции, во всех этих предместьях вдоль тротуара полно свободных мест. Сначала мне захотелось где-нибудь припарковаться, раз места для парковок свободны, просто ради удовольствия воспользоваться невообразимой в Париже роскошью.

В кармане джинсов вибрировал телефон. Вот уже три дня я не отвечал ни на чьи звонки, но всегда машинально проверял, кто звонит. На сей раз это была Анна. Я прижался к обочине, заглушил двигатель и вынул телефон из кармана.

— Не особенно, — ответил я, сдерживая слезы, которые всю последнюю неделю, когда я слышал голос сестры, сразу начинали течь.

В Нумеа [13]два часа ночи, она непрестанно думает о том, что я переживаю, и чувствует себя совершенно бессильной как-то помочь, поскольку не может приехать. При этом последнем замечании я понял, что, во всяком случае, ей должно быть легче оттого, что я не настаивал, чтобы она была рядом со мной во время кремации Клемана. Ее голос причинял мне боль, ведь на расстоянии восемнадцать тысяч километров слова утешения не действуют: слишком далеко.

— Приезжай к нам пожить на какое-то время, — продолжала Анна.

По спутниковой связи я слышал то лучше, то хуже. Впрочем, ей было известно, насколько сдержанно я отношусь к ее мужу Лорану.

— Я подумаю, может быть, — сказал я, чтобы смягчить свой отказ, и, стиснув зубы и набрав воздуху в легкие, спросил: — А как Люка? Зоэ? Все в порядке?

Анне тоже нелегко было отвечать на мой вопрос о детях. Слушая ее, я заметил, что возле меня, прямо посреди пустынной улицы, остановился какой-то автомобиль. Это был небесно-голубой новый «пежо-кабриолет», в котором сидели три молодых парня, все арабы. Один из них взгромоздился на спинку заднего сиденья. Другой, на пассажирском месте, с обезображенным шрамами лицом, спокойно смотрел на улицу прямо перед собой, подняв на лоб изящные солнцезащитные очки и положив локоть на ребро дверцы. Парень за рулем, толстяк с жирной кожей, сощурив маленькие глазки, откровенно разглядывал меня. В тот момент, когда наши взгляды встретились, он сделал мне знак открыть окно. Я сказал Анне, что у меня что-то спрашивают, и, пожелав ей спокойной ночи, пообещал перезвонить завтра. Закончив разговор, я потянулся, чтобы опустить стекло, и выглянул. Освещенные летним солнцем, эти трое, со своими короткими этническими прическами и спортивными костюмами ярких расцветок, напоминали французскую версию видеоклипа калифорнийского гангстерского рэпа.

— Что это у тебя за комиссариат? — властно спросил толстяк, не переставая бесцеремонно разглядывать меня.

Сзади ухмылялся парень на спинке сиденья. Третий, со шрамами, невозмутимо не отводил взгляда от конца улицы.

— Простите, что? — вытаращив глаза, вежливо спросил я своим буржуазным голосом.

Толстяк указал подбородком на решетку радиатора моего автомобиля: «Париж негодяев»; он странно улыбнулся, взглядом указав на код департамента моего номерного знака. Я не понял, на что он намекает, но, несмотря на очевидную агрессивность, скрывающуюся за его улыбкой, тоже улыбнулся, по всей вероятности впервые за последнюю неделю. До смерти Клемана подобная ситуация парализовала бы меня. Бешено заколотилось бы мое сердце, а ладони стали бы влажными. Я согласился бы на что угодно, лишь бы невредимым выпутаться из этой истории. На сей раз исход встречи был мне абсолютно безразличен. Чужая рука на моем горле, оскорбления, удар кулаком в лицо или ногой по яйцам, нож в живот — все отныне было мне безразлично.

— Что это у тебя за комиссариат? — нахмурившись, повторил толстяк, а меченый с пассажирского сиденья в первый раз повернулся, будто только что заметил мое присутствие.

Я увидел усталое застывшее лицо. Он, вероятно, уже кого-то убил или по меньшей мере познал длительное заключение.

Смысл вопроса толстяка только что дошел до меня. В своем стареньком «пежо» без опознавательных знаков, со светлой кожей чистокровного француза, в белой футболке и потертых джинсах, да еще этот разговор по мобильному, который я резко прервал при появлении «пежо»… Я, похоже, показался им настоящим шпиком в засаде.

— Нечего здесь болтаться, понял? Для тебя это опасно, — включился в разговор тот, что сзади, не переставая раздражающе скалиться.

— Вы ошибаетесь, я не шпик, — возразил я с естественностью, которой даже не подозревал в себе. — Я просто кое-что ищу.

Я никогда не вел подобных бесед и сказал, как в кино.

— Что, например? — посуровел толстяк, который все же казался мне наименее агрессивным.

— Ну, кое-что… даже не знаю, как сказать…

Все трое посмотрели на меня снисходительно-сочувственно, как женщина на чересчур предприимчивого мужчину, оказавшегося совершенно несостоятельным в постели.

— Ты что там себе думаешь? — сделав большие глаза, улыбнулся мне тот, что сзади. — Что мы торговцы наркотиками?

Он расхохотался, а толстяк сказал мне:

— Стой тут.

Он взялся обеими руками за руль и включил первую скорость. Автомобиль плавно тронулся с места, а его пассажиры возвратились к своей привычной жизни, о которой я не имел никакого понятия.

Мне казалось, что этот город, эта встреча с тремя арабскими дилерами в машине приблизили меня к Клеману, навсегда стерли наши возрастные разногласия. Клеман, умерший на пороге возраста соблазнов, лжи и разных глупостей, которые не стоит совершать. Того возраста, когда жуют жевательную резинку, чтобы заглушить запах сигарет, или прячут косяк под обложкой дневника; возраста, когда мечтают спать с девушкой, когда тайком заходят на порносайты. У родителей еще не укладывается в голове, что ты не ребенок, что ты никогда больше не будешь принадлежать им, как прежде. Они с трудом смиряются с тем, что так всегда бывает: люди неизбежно становятся взрослыми и самостоятельно готовят свое завтрашнее счастье: освобождение, хотят они этого или нет. А я, который как раз запомнил, что сын может освободиться, разве что прикончив собственного отца, отринув установленные им законы и принципы, решил в один прекрасный день, вопреки его запрету носить джинсы штопором, перепрыгивать через турникеты метро и после школы какое-то время болтаться с приятелями… Мне в возрасте Клемана взбрело в голову медленно убивать своего отца: всякий раз, когда он сердился, я передразнивал его нервные подергивания и словесные оговорки. Так вот, когда моему сыну исполнилось двенадцать, я сделал все, чтобы помешать ему в свою очередь убить меня. Я сделал все, чтобы не утратить тиранического контроля над сыном, я сделал все, чтобы он вечно оставался маленьким мальчиком. Когда он вечером садился за стол, я всегда сам повязывал ему вокруг шеи салфетку, чтобы он не посадил на футболку пятен соуса; я каждое утро кричал, чтобы он подтянул джинсы и прикрыл свою задницу; я категорически требовал, чтобы он возвращался домой не позже половины шестого; я угрожал своему сыну самыми страшными репрессиями в случае, если ему хоть на миг придет в голову мысль забыть оплатить проезд в метро. И я свирепел тем больше, что, несмотря на его видимое смирение, несмотря на неотрывный негодующий взгляд, которым он молча окатывал меня, ощущал, что долго это не продлится.