Тепло родного очага

И в тот момент прибудет адъютант Багратиона с запиской: «Друг мой! Я не иду, а бегу. Хотел бы иметь крылья, чтобы поскорее соединиться с тобой. Держись».

Так вторично были спасены русские армии от смертельной опасности. Рассказывают, будто впоследствии, когда старый генерал, человек сдержанный в выражении своих чувств, вспоминал эти слова князя Петра Багратиона, к глазам его подкатывали слезы.

Николай Николаевич Раевский был человеком не только прекрасно образованным, доброжелательным, но и удивительно скромным. Потомки вспоминают, что за Бородинское сражение он получил орден Александра Невского, за Лейпциг — генерала от кавалерии, но когда император захотел пожаловать ему графский титул, Раевский от него отказался.

Вспоминая о прошлом, старый генерал не очень любил касаться своих прежних заслуг, а в беседах с ним услышать можно было довольно интересные суждения.

Собеседник.Вся Россия помнит знаменитую вашу атаку на плотину вместе с сыновьями.

Раевский.Да, из меня сделали римлянина, из Милорадовича — великого человека, из Витгенштейна — спасителя отечества, а из Кутузова — Фабия. Про меня сказали, что я под Дашковкой принес на жертву детей моих.

Собеседник.Но помилуйте, Николай Николаевич, не вы ли, взяв за руку детей ваших и знамя, пошли на мост, повторяя: «Вперед, ребята, я и дети мои откроем вам путь к славе» — или что-то тому подобное?

Раевский.Я так никогда не говорю витиевато, вы сами знаете. Солдаты пятились, я ободрил их. Со мною были адъютанты, ординарцы. По левую сторону всех перебило, переранило, на мне остановилась картечь. Но детей моих не было в ту минуту. Младший сын собирал в лесу ягоды (он был тогда сущий ребенок, и пуля ему прострелила панталоны). Вот и все тут, весь анекдот сочинен в Петербурге.

Собеседник.Но, ваше высокопревосходительство, сестре супруги вашей Екатерине Алексеевне вы после Салтановки писали: «Вы, верно, слышали о страшном деле, бывшем у меня с маршалом Даву. Сын мой Александр выказал себя молодцом, а Николай даже во время самого сильного огня беспрестанно шутил. Этому пуля порвала брюки: оба сына повышены чином, а я получил контузию в грудь, по-видимому, не опасную».

Раевский.Ну что там! Чего не напишешь после сражения!

Собеседник.Полноте, Николай Николаевич, неужели вы никогда не испытывали возвышенного волнения или воодушевительного прилива сил? Ни при Бородине, ни под Лейпцигом, ни при Смоленске?

Раевский.Почему? Человек не в состоянии избежать волнения, особенно перед ответственным поступком или свершением. Тогда, под Смоленском, в ожидании дела я хотел несколько уснуть, но искренне признаюсь, что, несмотря на всю прошедшую ночь, проведенную мною на коне, я не мог сомкнуть глаз — столько озабочивала меня важность моего поста, от сохранения коего столь много или, лучше сказать, вся война зависела.

Старший сын Николая Николаевича Раевского, Александр, великолепно пройдя курс учебы в московском Благородном пансионе, поступил на службу в лейб-гвардию. Он дружил с Пушкиным, долгое время имея на поэта существенное влияние.

Младший сын генерала, Николай, служил в Царском Селе, в лейб-гвардии гусарском полку. Знакомство его с Пушкиным случилось на квартире у Чаадаева. Сочинив поэму «Кавказский пленник», в своем посвящении ее Николаю Раевскому поэт писал:

Елена, старшая дочь Николая Николаевича Раевского, прекрасно знала и любила литературу, искусство, переводила Байрона и Вальтера Скотта, но была на удивление скромна, не кичилась своей талантливостью и образованностью. Она скрывала от окружающих свои рукописи.

Это прекрасное стихотворение Пушкин написал в Гурзуфе, как некоторые полагают, под впечатлением хронической болезни Елены Николаевны, в 1820 году.

Но самый глубокий и самый прекрасный след в жизни и в поэзии великого нашего поэта оставила Мария.

Ей посвятил Пушкин поэму «Полтава». Так полагают многие. Есть такое предположение.

Незабываемые дни, месяцы, а скорее всего, и годы подарила семья Раевских. Тогда летом, в Гурзуфе, поэт писал;

Кому посвящены эти целомудренные, эти невесомые строки? Вернее, кто их навеял? Мария, пятнадцатилетнее очаровательное дитя? Елена, бесконечно и изнурительно больная и, может быть, не менее прекрасная даже в своей болезненности? А может быть, Екатерина, внезапно и тревожно занедужившая тогда? Но кто бы это ни был, ясно одно — это кто-то из дочерей, из прекрасных, как раньше любили говорить, отроковиц замечательного семейства.

А кем навеяна, какими обстоятельствами элегия «Погасло дневное светило…» там, среди моря, на корабле, опять же с семьей Раевских на пути из Керчи в Гурзуф?

Может быть, это как-то далекими, далекими отзвуками опосредованное влияние личности Николая Николаевича, жизнь которого и сама подобна была океану и по океанским бескрайним просторам текла? Быть может… А может быть, и нет… Но написано там, среди моря, среди замечательных людей, близких, внимательных, умных, сердечных.