Баба Яга в тылу врага (сборник рассказов) (СИ)

 Где-то в середине ночи ветер утих, и звуки, обступившие ее со всех сторон, приблизились и стали отчетливее. Несколько раз Нина забывалась тяжелым беспокойным сном, и просыпалась в ужасе, подскакивала на месте и озиралась, услышав где-то совсем рядом с собой треск сучьев и чье-то тяжелое мокрое дыхание.

 Когда она проснулась в очередной раз, солнце было уже высоко.

 За ночь куртка отсырела и стала тяжелой, как мертвое животное. Все тело затекло. Нина ползком перебралась на солнце, и какое-то время бессильно лежала, ни о чем не думая, и просто наслаждалась теплом.

 Не чищенные со вчерашнего утра зубы были шершавые на ощупь, когда она трогала их языком. В горле першило, и, не смотря на солнце, она вздрагивала от каждого порыва ветра.

 С трудом поднявшись, Нина огляделась и не смогла вспомнить, откуда пришла вечером. Она побрела наугад полем, чтобы только не уходить с солнца, не заходить в холодную зябкую тень. Мелькая черно-белыми крыльями, далеко впереди взмывала вверх и вновь ныряла вниз, будто танцевала, птица. Быть может, это была та же птица, что пугала ее ночью своими криками.

 Было, наверное, обеденное время, и солнце нещадно палило с верхушки неба. Растворившись в его слепящем свете, где-то над головой заливались жаворонки. Поля и перелески сменяли друг друга, но ничто не напоминало о том, что где-то здесь, неподалеку живут люди.

 Земля пылила, и высохшие метелки многолетников были все в этой солоноватой пыли. Талая вода нестерпимо блестела в низинах и выбоинах, но Нина пока не решалась пить ее.

 Снег, белевший еще кое-где в ложбинках, казался ей надежней. Может быть потому, что в детстве зимой она все время ела его тайком, наедалась им, а потом лежала с больным горлом и температурой, и неделями не ходила в детский садик. Это было самое уютное, самое спокойное время ее детства. Мама всегда так вкусно кормила ее, так баловала, когда она начинала идти на поправку.

 Белевший кое-где в ложбинках, снег казался сахарным, полным воды и вкусным, и вскоре  Нина стала жадно загребать его горстями и отправлять в рот.

 Она вспоминала, как накануне вытряхнула картофелины в придорожную канаву, и сейчас ей уже казалось, что она съела бы ту картошку сырой, жадно бы вгрызлась в каждый клубень, не очищая его от земли.

 Мысли немного мешались у нее в голове. Что же физручка вчера говорила им на станции? Что леса здесь тянутся до самого Мурома? Или Мурманска? Хотя нет, Мурманск, вроде бы, далеко на севере… Но может быть и до Мурманска…

 Нина шла и вспоминала теперь без разбора, и мамины супы с солнечными капельками жира на поверхности, и даже утренние каши и какао, которые давали когда-то на завтрак в детском саду, и ей казалось, что она уже никогда не доберется ни до дома, ни до людей вообще.

 От снега першило воспаленное горло, и больно было глотать даже собственную вязкую слюну. Перед глазами плыли красные круги, и Нина временами забывала, кто она, и где находится, растворяясь в солнечном мареве. Каждый шаг отдавался болью в спине. Несколько раз она садилась на землю и с каждым разом, ей все труднее было подниматься. Она всегда была толстой, рыхлой и слабой, - со слезами думала она.

 Что-то слабо хрустнуло у нее под ногами, и Нина заставила себя открыть глаза и вытереть рукавом слезы. С трудом опустившись на колени, она раздвинула сухую траву. Два из пяти пестреньких, куда меньше куриных, яиц были раздавлены. Из их скорлупы вытекала полупрозрачная вязковатая жидкость, из одного вывалился почти полностью сформировавшийся птенец. Как пленкой, тонкой розоватой кожицей были затянуты темные и выпуклые глаза, ни разу еще не раскрывавшиеся. Птенец судорожно подергивался, пытаясь перевернуться. В кустах раздавалось возбужденное отчаянное щебетание и потрескивание птицы.

 Нина двумя пальцами взяла одно из уцелевших яиц. Слезы все еще катились у нее из глаз, но теперь что-то более жесткое, то, чего раньше она в себе не знала, словно подняло голову у нее внутри. В конце концов, не известно было, попадётся ли ей какая-нибудь другая еда. Нина осторожно обтерла яйцо о подол футболки и снова уставилась на него.

 Дома мать иногда взбивала для нее сырые яйца с сахаром, и это было вкусно. Быть может, и без сахара их можно есть, - подумала она, зажмурилась и положила яйцо в рот.

 Скорлупа хрустнула, и она почувствовала что-то хрупкое и одновременно упругое, по подбородку потекла клейковатая жидкость. Нина изо всех сил постаралась побороть тошноту и не выплюнуть тепловатое, и, кажется, шевелящееся содержимое яйца.

 Скорлупа и кости захрустели на ее зубах, перетирались и рвались тонкие тугие связки и зачаточные мышцы. Скользкое склизкое мясо под тонкой жалкой складчатой кожей, скользило по зубам. Нина жевала со звериным урчанием, заставляя себя не думая о птенце, и не думать о вкусе, пока что-то слизистое и горькое не наполнило ее рот.

 Она прислонилась к стволу березы и тяжело дышала, отгоняя тошноту. Вокруг не было ничего, чем бы можно было заесть эту горечь. Ни листочка, ни травинки. Она наклонилась и, царапая пальцы, загребла целую пригоршню сероватого льдистого снега и с жадностью втянула его с ладони губами.

 С трудом она проглотила месиво, заполнившее ее рот, но пустой желудок тут же скрутило. Нина согнулась пополам, и ее вывернуло наизнанку. Она вспомнила черные, как горошины перца в супе, затянутые пленкой, глаза птенца и его уродливый хрящеватый клювик, и ее вырвало еще раз – пустотой, желчью и желудочным соком.

 Нина обессиленно привалилась к стволу. Берёза казалась смутно знакомой, ей почудилось даже, что это та самая береза, под которой она ночевала в прошлую ночь. Рвотные спазмы отступили, но в голове все еще шумело. Нина напоминала себе, что нужно встать и идти дальше, но что-то в ней будто сломалось, и силы оставили ее. Она сползла на землю, подложила локоть под щеку и  закрыла глаза. От нее пахло рвотой, и ей было все равно.

 В поле все так же с посвистами гулял  ветер, и эти звуки усыпляли. Потом ей вдруг стало казаться, что за шумом ветра она слышит и еще какой-то звук. Очень слабый. Как монотонное жужжание насекомого. Открывать глаза не хотелось. Она обратилась в слух и замерла, но слышала снова только порывы ветра.

 Нина неуклюже села, и звук, теперь уже точно похожий на тарахтение машины, стал слышнее. Нина вертелась по сторонам и до боли вглядывалась в даль. Вскоре она и впрямь увидела трактор, ползущий по дальнему краю поля, там, где полоской чернела вспаханная земля.

 Чуть в стороне росли из земли пестрые крыши домов.

 Словно смеясь над ней, порыв ветра донес слабый гудок поезда, и она заметила и тут же узнала дорогу, по которой они вчера шли с классом от станции. Дорога проходила тут же, чуть в стороне.

 Нина сидела и смотрела на трактор и на крыши. Потом взгляд ее упал на разоренное гнездо, и она содрогнулась от отвращения к себе. Впервые она не удивлялась, что все вечно издеваются над ней.

 Электричка начала сбавлять ход. Еще на станции по телефону Нина узнала о том, что ее искали всем классом, и что Демина не спала два дня, и вся извелась от беспокойства. И весь этот поисковый отряд, видимо, толпился теперь там, на вокзале, на залитой вечерним светом платформе, встречая ее.

 Нина не сомневалась, ради чего. Они, конечно, всего лишь хотели вдоволь позабавиться. Нина представила, какой она, должно быть, сейчас предстанет перед ними. Дебелый рыхлый слон, нечистоплотная свинья, с нечищеными зубами и редкими сальными волосами. Еще более гадкая и неприятная, чем всегда. Жирная идиотка, потерявшаяся в трех соснах.

 Желудок отчаянно болел от голода, но к пышному батону белого хлеба, купленному на станции, Нина едва притронулась. На секунду розоватый голый птенец снова мелькнул перед ее взором, но она тут же запретила себе думать о нем.

 Электричка дернулась и остановилась. Нина поднялась и, оставив батон на лавке, двинулась к выходу. Ей даже не нужно было смотреть на одноклассников, чтобы представить себе их издевательские ухмылки.