Второе дыхание (ЛП)

Потом началось страдание. Ее лоно едва не разрывалось. Она посмотрела на меня. Я ответил ей ободряющим взглядом. Она не хотела, чтобы я видел. Она попросила простыню. Наши головы были рядом, но разделены. После того, как она издала крик, длившийся, казалось, целую вечность, ее тело расслабилось. Тупая пульсация боли в ее сердце смешалась с телесной болью. Ее запавшие глаза были полны слез.

Прежде чем мы смогли опомниться, в палату без приглашения ввалился неряшливый субъект и спросил: «Как звали покойного?» У Беа перехватило дыхание. Я накинулся на вторгшегося, вытолкал его в коридор. Он объяснил, что по закону, любой плод, старше семи месяцев, должен быть зарегистрирован, даже если оказался мертворожденным. Я покорно ответил на все его абсурдные вопросы, подписал все документы, пока он не остался удовлетворен. Я выплакался в одиночестве в коридоре, потом сделал мужественное лицо и вернулся к Беа. Я тихо говорил с ней, пытаясь успокоить ее и скрыть свое собственное горе. В конце концов, она заснула. Я остался возле нее, в продавленном кресле. Когда она начинала всхлипывать, я клал ладонь ей на лоб и нежно шептал на ухо.

Следующей ночью у нее снова случилась эмболия, и ей провели еще один сеанс интенсивной терапии. Я оставался с ней. У нее кружилась голова. Шум, свет, смутно различимые разговоры. Бессонная, беспокойная ночь, утро никак не наставало. Я все время держал ее за руку.

*

Мы отправились в Соединенные Штаты, чтобы начать новую жизнь. Нам порекомендовали хорошего акушера, который тщательно подготовил нас к нашей четвертой попытке. Он был ласков, его клиника была шикарна, мы были под впечатлением, что мы нашли особенное убежище, место, куда страдание не могло проникнуть. К удивлению акушера, беременность продлилась всего четыре месяца.

Под нервным напряжением от того, что нас оставил наш первый американский ребенок, я тихо беседовал с Беатрис, а в следующую минуту... пустота. Когда я пришел в себя, надо мной хлопотали медсестры. Даже у Беа сверкнули усталые глаза.

У Беатрис было два приступа легочной эмболии. Когда ее, наконец, выписали из больницы, она казалась собственной тенью, только глаза подавали признаки жизни. Мы поехали на Мартинику. Едва приземлившись, мы наняли яхту, погрузили припасы и подняли парус.

Беатрис лежит в шезлонге; смеется над тем, какой горячий идет дождь; вскрикивает от удовольствия, когда судно наклоняется слишком резко; часами плавает, когда мы останавливаемся посреди моря; танцует голышом в тот единственный раз, когда мы встретили другое судно – вот что я помню о Беатрис, эти моменты радостной уверенности в себе. Всего через несколько дней к ней вернулись здоровье и яркость, а ее глаза продолжали сиять.

Ученый американский доктор убедил нас, что он все поправил, и теперь нужно было просто начать заново. Мы поймали его на слове. Годом позже мы потеряли еще одного ребенка на сроке в семь месяцев.

Мы решили усыновить ребенка, раз ничего не получается. Мы начали процесс: письмо о намерениях, соглашение перед усыновлением, продвижение вперед и все стадии, которые могли привести к усыновлению... через пять лет. Мы написали, возможно, самое трогательное обращение, которое когда-либо получал Институт Семейного Благосостояния Боготы³⁷. Мы отправились к доктору на осмотр. Он нашел отклонение в анализе крови Беатрис. Он срочно отправил его в госпиталь округа Кук для дальнейшего исследования. Его диагноз подтвердился. У болезни было непроизносимое название, которое я так и не смог запомнить, но она была общеизвестна как болезнь Вакеза, рак костного мозга. Обычно она случается у пожилых людей, как правило, мужчин. Насколько было известно главному врачу, во всех Соединенных Штатах было зафиксировано меньше сотни случаев этой болезни у таких молодых женщин, как Беатрис. Так что теперь они получили свою подопытную крысу. С этого момента врачи в разных больницах приветствовали ее с одинаковым неослабевающим интересом, одинаковыми комментариями о том, что это было смертельно для старых людей, но все равно удавалось продлить им жизнь примерно лет на десять. «Это уже что-то», – говорили они. Это был рак красных кровяных клеток. Гемоглобин повышался так быстро и интенсивно, что кровь сворачивалась. Самой частой причиной смерти становилась легочная или церебральная эмболия. Нужно было проводить химиотерапию, чтобы разрушать эритроциты.

Я был ошеломлен. Они сказали «рак».

Беа была очень истощена после своего последнего выкидыша.

Когда мне сказали, что у нее рак, я сбился с пути. Все погрузилось во тьму, тьму ночей, когда я пытался убежать от самого себя с женщинами, всеми женщинам, любыми женщинами.

Ангелок!

Посреди всего этого безумия и боли прозвучал телефонный звонок, уведомивший нас о том, что в Боготе нас ждет ребенок, маленькая девочка. Беатрис потеряла самообладание и разрыдалась прямо посреди битком набитого французского ресторана в Чикаго. Ей пришлось выйти и побыть одной, чтобы справиться с потрясением и собраться.

Я ничего не помню из этих недель, кроме позорной попытки сбежать. Потом настал день в Боготе, когда Беатрис положила мне на руки Летицию. Она была чудесным трехмесячным младенцем, взиравшим на меня широко открытыми глазами с удивлением и, может быть, волнением. Мое дыхание медленно подстроилось под ее; все трое, мы дышали синхронно. Беатрис выглядывала из-за моего плеча, разглядывая ребенка, и вот уже мы почти бежим оттуда. Это должно было случиться. Летиция была чудом. Беатрис снова начала находить удовольствие в наших занятиях любовью. Я заново открывал тепло ее израненного тела.

Меня назначили финансовым директором французского подразделения крупной американской фармацевтической компании. Мы возвращались домой, сперва с трепетом, потом с триумфом от обретения нашего долгожданного ребенка. Пять лет прошло с тех пор, как мы покинули Францию. Мы переехали в городской фамильный дом. Беатрис возвращалась к жизни; Летиция становилась все прекраснее и прекраснее. Я без устали работал со своим молодым начальником, Андре, который стал моим другом. Я получал вполовину меньше, чем в Америке, но работа была такой захватывающей! Андре всегда приносил подарки для Летиции, когда мы работали дома по выходным.

Беа было тридцать три. Она сияла.

Операция на сердце

Мы возвращались из Сен-Жерве-ле-Бен³⁸. Беатрис устала и вытянулась на сиденье. Я услышал, как она ловит воздух, и оглянулся. Глаза у нее ввалились, ей было трудно дышать. Потом все прошло, и она заснула. На каждом изгибе дороги ее голова безвольно моталась из стороны в сторону.

Я доехал до Парижа без остановок. Когда мы приехали домой, я разбудил Беа. Ее глаза все еще оставались запавшими, она смотрела на меня пустым взглядом. Она с трудом поднялась по лестнице и упала в кровать. Ночь тянулась без конца. Я следил за ее беспокойным сном. На следующее утро мы решили проконсультироваться с ее кардиологом. Он диагностировал легочную эмболию и настоял на немедленной госпитализации.

Для нее было выделено место в отделении кардиологии. Главным врачом оказался племянник нашего доктора. Хоть какое-то везение. У нас не было времени вернуться домой, чтобы поцеловать Летицию. Госпиталь Сент-Антуан³⁹... Там мы раньше не были.

Как всегда, мы пытались шутить. Каждый из нас играл свою роль. Не плачь, хотя бы явно. Поддерживай хорошие манеры. Мы поблагодарили медсестру. Она была очень милой. Все это было так нам знакомо.

Появился племянник нашего доктора и устроил Беатрис. Она была дважды пленницей – своего тела и больничных правил. Ее одели в форму, род смирительной рубашки, которую надевают без нижнего белья. Все было на месте: капельницы, замки на окнах для предотвращения суицидов, ни телефона, ни телевизора, ни ярких красок, ограниченное время посещений.

Мне с этим сталкиваться не пришлось. Медперсонал научился идти на компромисс с моим упрямством. Через некоторое время мое упорное присутствие уже ни у кого не вызывало вопросов. В первый вечер, когда мне нужно было уходить, я взял список вещей, которые разрешалось приносить, и уверил Беатрис в том, что расскажу обо всем ее и моим родителям и поцелую нашу маленькую двухлетнюю дочку.