Экватор

Луиш-Бернарду медленно направился в центр вдруг образовавшегося круга, который нехотя расступался, позволяя ему пройти. Он подошел к негру, преклонил колено к земле, чтобы оказаться с ним вровень, и приподнял его повисшую на груди голову. То, что он увидел, повергло его в настоящий ужас: лицо негра было полностью разбито. Один глаз заплыл, из-под века сквозь ресницы тек гной, три передних зуба были выбиты, правое ухо разорвано, вероятно, неточным ударом ножа. Почерневшие синяки и кровоподтеки на лице несчастного уже превратились в одну сплошную рану, лоб был рассечен и кровоточил двумя тонкими красными струйками. Видно было, что над человеком долго, методично и диким образом издевались. Непонятно было, сколько все это длилось, и было ли целью тех, кто это делал, умертвить его или же измываться над ним, медленно и изощренно. Луиш-Бернарду оглянулся назад и нашел глазами инженера Леополду, выражение лица которого продолжало оставаться вызывающим. Теперь и для губернатора настал черед смачно сплюнуть, глядя ему в глаза. Луиш-Бернарду снова посмотрел на едва живого негра, лежащего перед ним, и, поддерживая его за подбородок, обратился к нему:

— Габриэл…

На его лице не отразилось никакой реакции, которая бы свидетельствовала о том, что он понял, что к нему обращаются по имени.

— Габриэл, ты слышишь меня? Я — губернатор Сан-Томе и Принсипи. Я здесь для того, чтобы выяснить, что произошло, и по справедливости наказать всех виновных, и белых, и черных. Не бойся, потому что тебя больше никто не тронет, а те, кто поступил так с тобой, заплатят за это. Я хочу поговорить с тобой наедине, чтобы ты рассказал мне все, что здесь произошло. Ты слышишь меня? Понимаешь, что я тебе сейчас говорю?

Последовала долгая тишина. Никаких признаков того, что он как-то реагирует на обращение к нему, не было. Луиш-Бернарду подумал, что, должно быть, он в коме или без сознания и поэтому ничего не слышит и не понимает. Но вдруг губернатор увидел, что негр смотрит на него своим единственным не заплывшим глазом, едва заметным кивком головы показывая, что понимает, что ему говорят. Луиш-Бернарду поднялся и отдал распоряжение майору Бенжамину, чтобы тот с помощью двух солдат переместил раненого туда, где можно было бы поговорить без свидетелей. Его подняли на руки и отнесли под дерево, метрах в двадцати от того места, где находилась группа, и усадили, оперев спиной о ствол. Один из солдат помог ему выпить воды из принесенной миски. Луиш-Бернарду взял находившуюся рядом деревянную банкетку и сел напротив.

— Габриэл, сейчас ты меня слышишь?

Слабым кивком головы тот подтвердил, что слышит.

— Понимаешь, что я тебе говорю?

Снова кивок головой.

— Что произошло, когда тебя отвели на переговоры к управляющему, сеньору Леополду?

С большим трудом Габриэл начал говорить. Португальским он владел свободно, однако искалеченные губы едва позволяли ему произносить слова. Речь его была очень медленной, периодически он останавливался, чтобы с помощью Луиша-Бернарду попить воды. Однако рассказ его был недолгим: как он объяснил, все началось, когда надсмотрщик Жуакин Силва, которого рабочие боялись и ненавидели больше всего, сильно ударил плетью мальчика лет одиннадцати, который из-за нещадно палящего солнца приостановил работу и отошел в сторону за водой. Все, кто видел это, возмутились и, собравшись в группу, двинулись к надсмотрщику. Тот поспешно удалился и вернулся уже вместе с Феррейрой Дуарте и еще пятью белыми, вооруженными револьверами и ружьями. Надсмотрщик выслушал объяснения рабочих, посмотрел на следы от плети на спине подростка и только пригрозил остальным сделать с ними то же самое, если они сейчас же не вернутся к работе. Вечером того же дня, после ужина, уже в деревне старейшины собрались и решили, что на утреннем построении, после приказа разойтись по рабочим местам, никто не двинется с места. После этого он, Габриэл, попросил передать управляющему, что никто не выйдет на смену, если надсмотрщик и двое его помощников — Жуакин Силва и Куштодиу по прозвищу «Громила» — не будут отстранены от работы. Он сказал, что также требует вызова заместителя попечителя, которому предъявит все имеющиеся на данный момент жалобы.

На следующий день так все и было сделано, и, когда на площадь прибыл инженер Леополду, он предложил Габриэлу зайти к нему в контору. Там инженер сказал, что готов выслушать жалобы рабочих и обсудить с ним соответствующее решение, но только не в условиях объявленной забастовки; сеньор Леополду будет с ним говорить только тогда, когда он убедит остальных выйти на работу. Габриэл тогда вернулся к своим товарищам, которые, кстати, настаивали на том, что это ловушка, что они должны продолжать стоять на своем и требовать увольнения надсмотрщиков. Габриэлу, тем не менее, удалось их разубедить, и они отправились на работу. Тогда его снова отвели в контору, и там управляющий сразу стал угрожать ему тем, что, если потребуется, он применит оружие, чтобы покончить с бунтом. А еще он стал требовать от него подписать бумагу, где будет написано, что рабочие плантаций взбунтовались без всякой на то причины. Габриэл отказался, и тут же четверо или пятеро белых, вооруженных кастетами и дубинками, прямо здесь же, на глазах у инженера Леополду, начали ему угрожать расправой. Он попытался сопротивляться, но вскоре его сбили с ног, и он оказался на полу. Габриэла продолжали бить, пока он не потерял сознание. Больше он ничего не помнит. Очнулся он только сегодня утром, под замком в каком-то помещении, где даже не было окна.

Луиш-Бернарду выслушал его, не перебивая. Иногда ему приходилось ждать, пока Габриэл в очередной раз соберется с силами и глотнет воды, прежде чем продолжить свой рассказ, прерываемый стонами — не из слабости и не для того, чтобы вызвать к себе жалость, а просто оттого, что ему было больно. Несмотря на обезображенное лицо, была в нем, определенно, какая-то возвышенность и интеллигентность, которая объясняла, почему товарищи выбрали его своим представителем и почему его считали предводителем мятежа. У него был открытый перелом ноги, раны и кровоподтеки по всему телу, и все же это был красивый негр лет двадцати пяти. Кожа его была чуть более светлой, чем у его соплеменников из Анголы, что говорило о нескольких поколениях его предков, живших уже здесь, на острове и, вероятно, не раз смешавшихся с белыми или мулатами. Раненое животное, распростертое у ног Луиша-Бернарду. При этом, он не взывал к милости и не выглядел испуганным, а просто принимал свою судьбу без претензий и упреков. Что касается Луиша-Бернарду, то он, наоборот, ощущал, что судьба этого несчастного рабочего с вырубок на острове Принсипи стала моментом истины и чести для него и для его миссии на острове.

— Послушай, Габриэл, — начал он, — я верю тебе и тому, что ты мне рассказал. Но надо, чтобы и ты поверил мне. Я не такой, как они, и я тебя им не отдам. Потому что знаю, что как только я отвернусь и отойду в сторону, тебя убьют. Ты поедешь со мной на Сан-Томе и, поскольку тебя нельзя ни в чем обвинить, ты будешь жить под моей защитой, а если нужно, и в моем собственном доме. Я заберу с собой и двух твоих товарищей, которых обвиняют в убийстве. Их обвиняют в серьезном преступлении, и их будут судить на Сан-Томе. Надсмотрщики Дуарте и Силва, которых вы требовали уволить, мертвы. Остается «Громила». Я потребую от управляющего, чтобы он отстранил его от должности надзирающего за рабочими бригадами. В обмен на это я хочу, чтобы ты пошел со мной к мастерской, где забаррикадировались рабочие, и убедил их вернуться к работе. Что скажешь?

Габриэл посмотрел на губернатора, пытаясь разглядеть в том, что он предлагает, скрытый подвох. Редко приходилось ему быть свидетелем того, чтобы белый выполнял обещание, данное негру. Бог создал мир не для того, чтобы белые жалели черных или признавали за ними какие-либо права.

— Не знаю…

— Чего ты не знаешь?

— Не знаю, верю я вам или нет.

— У тебя нет другого выбора, кроме как поверить мне. Если я оставлю здесь тебя и твоих товарищей, обвиняемых в убийстве надсмотрщиков, к концу дня вы будете мертвы. А если я уведу военных назад на Сан-Томе, не разрешив ситуацию, белые с соседних вырубок и местные солдаты подожгут мастерскую, и когда они начнут оттуда выбираться, их перестреляют.