Новый Мир. № 3, 2000

Решимость перейти наконец от внешнего анализа диалогов к философствованию, открывающему «устройство» платоновского корпуса, является «скандально»-революционным моментом данного метода. Дело не в том, что в XX веке отсутствовали философские усилия читателей Платона, а в том, что процесс философствования рассматривался как средство и отрывался от словесной формы, найденной Платоном. Этим грешил даже современный «диалогизм» с его приматом психологической коммуникации. В свете метода, предложенного Васильевой, по-новому видится результат «тюбингенского» подхода, который предлагал реконструировать «неписаную» философию Платона, предназначенную, в отличие от беллетризованных диалогов, для узкого круга посвященных. Васильева реабилитирует «писаную» философию Платона и именно в нее встраивает те эзотерические схемы, которые выявили тюбингенцы.

В результате предложенного пересмотра интерпретационных установок «недостатки» литературной формы платонизма превращаются в ее философские достоинства. Перед нами альтернативная по отношению к традиционному рационализму Нового времени (а не псевдоальтернативная, как в постмодернистском мышлении) модель философствования. В книге много конкретных оригинальных толкований платоновских построений, но при всей их ценности, как мне кажется, они особо интересны тем, что демонстрируют, как доверие к предложенным Платоном «правилам игры» позволяет преодолевать тупики современной платонистики.

Лучше всего, конечно, читать книгу, зная другие работы автора. В своеобразной дилогии (или, может быть, трилогии, если присоединить к монографиям блистательную статью «Беседа о логосе в платоновском „Теэтете“» в сборнике «Платон и его эпоха» /М., 1979/) Васильева подходит к новому прочтению Платона с двух сторон: в «Афинской школе философии» (М., 1985) описано, как рождается новый философский язык, предполагающий самопорождение мыслящей личности; в «Пути к Платону» — как устроен космос платоновских текстов, возникший в результате сократовской мыслительной революции. Характерно, что в обеих монографиях автор оказался на шаг впереди интеллектуальной моды: во времена, когда стремились свести мысль к языку, Васильева показывала, как язык порождается культурой мысли; сейчас же, когда модно сведение мысли к «культуре», она демонстрирует, как мысль воплощает себя в культуре текстов.

Книга возбуждает естественное, но несколько подавленное вековой академической ученостью желание понять, что же, собственно, хотел сказать Платон. «Не аутентичность корпуса составляет сегодня существо платоновского вопроса, — утверждает автор, — но историческая уникальность платоновского идеализма и прежде всего — как это ни парадоксально — философский смысл той платоновской интуиции, которая стоит за центральным словом всего корпуса, а впоследствии и всей европейской философии — за словом „идея“».

Наконец, эта книга сделана красиво. В том смысле, в котором математики говорят о красивом решении задачи. И красиво написана — в обычном смысле этого слова. (Не стоит, по-моему, репрессировать этот эпитет хотя бы сейчас, во времена узаконившего себя уродства.)

Есть верная культурологическая примета: если появляются радикально новые прочтения Платона, значит, жди больших перемен. Это предчувствие мне кажется впечатляющим итогом знакомства с исследованием, которое — отважусь сказать — станет рубежом не только в отечественной платонистике.

Т. Ступникова. «…Ничего кроме правды…»

Нюрнберг — Москва. Воспоминания. М., «Русские словари», 1998, 199 стр

Все дальше в прошлое уходят события, прямо или косвенно связанные с периодом Второй мировой войны, редеют и ряды непосредственных свидетелей и участников этих событий. Одно из них — это Нюрнбергский процесс над главными военными преступниками, продолжавшийся без малого год (с 20 ноября 1945-го по 1 октября 1946-го). Об этом процессе за минувшие десятилетия написано множество книг — мемуары, научные труды, изданы целые тома документов, стенограмм заседаний Международного трибунала и т. п.

Казалось бы, тема полностью исчерпана. Но вот недавно появилась небольшая книга воспоминаний Татьяны Ступниковой «…Ничего кроме правды…». Имя автора читателям едва ли известно. Это естественно. Перед нами записки одной из советских переводчиц-синхронисток, работавших на Нюрнбергском процессе. Итак, в обширной литературе о работе Международного трибунала точка еще не поставлена.

Что нового добавляет книга Ступниковой к тому, что уже известно читателям об этом «процессе века»? На первый взгляд, почти ничего существенного. Сама мемуаристка во вступлении к своим записям отводит себе более чем скромную роль, заявляя, что присутствовала на процессе только в роли статиста, которому «не положено знать о том, что происходит за кулисами».

Действительно, книга не претендует на широкий охват событий. Это всего лишь рассказ о ходе процесса, как он отложился в памяти двадцатидвухлетней девушки, лейтенанта, переводчика штаба Советской военной администрации в Германии, которой довелось принимать участие в работе Нюрнбергского процесса.

Столь стремительный поворот в жизни молодой переводчицы явился для нее полной неожиданностью: в один из январских дней 1946 года ее вызвал к себе в ставку, в Карлсхорсте под Берлином, заместитель Берии генерал Иван Серов. Ступникова шла на эту встречу с тяжелым чувством. Ее состояние станет понятным, если учесть, что она была дочерью репрессированного «врага народа» — факт, о котором девушка не упомянула в анкете, когда попала в армию. Поэтому Ступникова, отправляясь на аудиенцию к Серову, полагала, что разговор с ним будет иметь для нее роковые последствия.

Даже после того, как она убедилась, что ее «всего лишь» направляют в качестве переводчика на Нюрнбергский процесс, подсознательное чувство страха не оставляет ее.

Так уже с первых глав в воспоминаниях Ступниковой завязывается та внутренняя коллизия, которая придает напряженную тональность всему ее рассказу. Участвуя в заседаниях Нюрнбергского трибунала, автор книги все время мысленно сравнивает, сопоставляет две системы — нацистскую и советскую.

Поначалу может показаться, что мемуаристка стремится тем самым придать своим воспоминаниям ббольшую злободневность. Как бы убедить нынешнего читателя в том, что уже тогда, в далеком 1946 году, она (в отличие от многих других!) видела и ощущала «параллелизм» обоих тоталитарных режимов.

Но, вчитываясь в книгу, знакомясь с детством автора, понимаешь, что подобное впечатление ошибочно. Детство героини было как бы насильственно оборвано в 1937 году, когда арестовали отца девочки — крупного специалиста-химика, несколько лет прожившего вместе с семьей в Германии (отсюда, кстати, у Ступниковой и превосходное знание немецкого языка, что она тоже вынуждена скрывать до призыва в армию: ведь подобное обстоятельство могло ей только навредить!). Однако во время войны в наших вооруженных силах ощущалась острая нехватка квалифицированных переводчиков с немецкого и там мало интересовались фактом, почему русская девушка хорошо знает язык врага.

Итак, детство будущего автора записок было далеко не безоблачным, и потому ее критические наблюдения, когда она резко осуждает обе тоталитарные системы, не видя в них большого различия, а, наоборот, улавливая поразительное сходство, кажутся вполне естественными, совершенно непроизвольно срывающимися с ее уст. Ведь она с юных лет на собственном горьком опыте испытала, что значит быть в глазах окружающих дочерью «врага народа»…

Выше отмечалось, что Ступникова называет свою книгу воспоминаниями статиста, которому не положено знать о происходящем за кулисами. Думается, авторские слова не следует понимать буквально. Нельзя не заметить, что перед нами выступает вовсе не статист, а умный, думающий, внимательный наблюдатель. Что из того, что воспоминания Ступниковой написаны спустя полвека после Нюрнбергского процесса. Важнее то, что, будучи в ту пору юной девушкой, мемуаристка запомнила много важных эпизодов, подробностей, деталей, ускользнувших от внимания других участников и свидетелей этого суда.