Бьющееся стекло

В ее голове стали вырисовываться очертания романа, и Барбара с увлечением взялась за первое крупное произведение: сагу о семье иммигрантов, основанную на историях, которые давным-давно слышала от бабушки.

На последнем занятии Барбара вручила доктору Стэффорду рукописи рассказов и тридцать первых страниц романа. Все это было возвращено ей в потрепанном конверте из оберточной бумаги, вскрыв который, она обнаружила сделанную от руки записку: «Виден подлинный талант. Искусная компоновка текста. Интересное содержание — особенно роман».

На протяжении всего лета она поддерживала контакт с Ленни. Литературное творчество по самой своей сути — процесс сугубо индивидуальный, и Барбара радовалась тому, что ей есть с кем поделиться своими замыслами, с кем обсудить наброски. Ленни сопереживал ей и охотно помогал советом. Она рассказывала ему о сюжетных линиях и наполнявших страницы образах, но никогда, как бы он ни просил, не позволяла читать уже готовые главы.

С началом учебного года Барбара продолжила посещать семинар доктора Стэффорда, но перешла из группы начинающих в продвинутую. Там же оказались и почти все ее сокурсники, за исключением Джона, ко всеобщему удовольствию сосредоточившегося на своей докторской диссертации. Методика занятий осталась прежней, за исключением того, что теперь от участников семинара требовалось сдавать Стэффорду свои работы раз в месяц. Потом он, как правило, приносил в аудиторию выдержки из ученических опусов, перемежая их текстами, позаимствованными у известных авторов. Эти подборки представлялись анонимно. Ни один из отрывков не был помечен именем, и ни от кого не требовалось признавать свое авторство.

Поведение самого Стэффорда несколько изменилось: высказывания его стали значительно мягче, критика звучала более конструктивно. Вечный вопрос: «Хороша ли эта строка?», на который никто не знал правильного ответа, задавался реже, а похвалы, напротив, гораздо чаще. Перед неизменным «Ну, ну?» он теперь говорил что-то вроде «материал подан интересно» или «характер выписан убедительно».

Под влиянием наставника и участники семинара сделались благожелательнее друг к другу. Обычные прежде резкие суждения — «не впечатляет», «никуда не годится» — сменились более обтекаемыми — «вещь сыровата, но после некоторой доработки будет вполне приемлемой».

Барбара видела, как Рита, Ленин и другие вручали доктору Стэффорду конверты, но сама новых рукописей не сдавала.

Как-то в ноябре Ленни, иногда провожавший ее после семинара до Гранд Централ, коснулся деликатной темы.

— Тот последний отрывок был превосходен. Как думаешь, это работа кого-то из наших?

— Не представляю. Трудно сказать.

— А знаешь, Барбара, я прочитал все отрывки, но так и не смог определить, что написано тобой. — Они часто беседовали о своих работах и научились узнавать стиль друг друга.

— А ничего моего и не было, — ответила Барбара. — Ты не ошибся, я давно ничего не сдавала.

— А почему?

— Просто… — она заставила себя закончить фразу, — просто не могу.

— Но почему, Барбара? Уж теперь-то ты должна понимать, что можешь писать по-настоящему. — Он остановился под уличным фонарем. — Сам Стэффорд написал, что у тебя «подлинный талант», а он не слишком щедр на такого рода комплименты. У тебя нет причин бояться показать результат своего груда, надо просто пересилить страх.

— Ну не могу я. Это все так непрочно, так зыбко…

Она имела в виду свою неустоявшуюся, слишком хрупкую и способную надломиться из-за чьего-либо случайного резкого замечания веру в себя. Веру, которую ей следовало сохранить во что бы то ни стало.

Разъяснять Ленни, о чем идет речь, не требовалось. Прекрасно понимая ее тревогу, он сказал:

— Барбара, все мы уязвимы.

— Ленни, мне достаточно того, что я пишу. Пишу для себя. Большего и не нужно.

— Нет, этого недостаточно. Чтобы творчески расти, ты должна отдавать свои произведения на суд читателей.

— Ты и вправду так думаешь?

— Да. Это основная причина, по которой я стал публиковать свои работы.

Ленни проводил ее до Гранд Централ. Состоявшийся разговор дал ей пищу для размышлений на всю дорогу до дома, но к тому времени, когда Барбара вошла в квартиру, решение было принято. Даже не расстегнув пальто, ибо опасалась всего, что могло отвлечь ее и поколебать ее решимость, она направилась прямиком к письменному столу и принялась листать рукопись, пока не нашла любимую главу — ту, где описывалось эмоциональное смятение героини, та сложная гамма чувств, которую испытывает та, стараясь сохранить свое достоинство в новой для нее стране. Эти страницы Барбара вложила в неподписанный конверт с тем, чтобы в следующий четверг вручить его доктору Стэффорду.

Через две недели выдержки из рукописи Барбары были распространены среди участников семинара с предварительным комментарием доктора Стэффорда, назвавшего предлагаемый вниманию аудитории материал «частью повествования, отнюдь не оторванного от жизни, но исполненного при этом подлинной страсти». Последовало получасовое обсуждение, причем, к удивлению Барбары, на нем прозвучали хвалебные отзывы. А затем доктор Стэффорд поступил вопреки своему обыкновению. Перестав расхаживать взад-вперед, он остановился, уставился прямо на нее и заявил:

— Рассмотренную работу нужно опубликовать. Хотя это и отрывок из романа, который еще пишется, но он сам по себе является законченным произведением, обладающим внутренней целостностью. Возможно, автор захочет направить его в журнал.

Окрыленная похвалой Барбара подработала диалоги и, поместив фрагмент романа в конверт, послала его в «Атлантик Мансли». К ее несказанному изумлению, через шесть недель пришло сообщение, что материал принят к публикации. Успех воодушевил ее настолько, что к маю она закончила второй черновой вариант романа и в конце семестра вручила рукопись Стэффорду для оценки.

В июльский полдень, будучи одна в квартире, она оторвалась от работы за письменным столом и взяла трубку зазвонившего телефона.

— Вы можете прийти ко мне во вторник, в половине одиннадцатого? — спросил доктор Стэффорд и, назвав свой адрес, повесил трубку.

Жил он в неказистом доме из бурого камня на Двенадцатой Западной улице. Барбара помедлила, перед тем как нажать кнопку звонка. Стэффорд открыл дверь и, не тратя время на приветствия, нетерпеливым жестом пригласил ее войти.

Она проследовала в весьма скудно обставленную — там имелся лишь письменный стол и два деревянных стула — комнату. Уголок оконного стекла был отбит: в помещение проникал влажный наружный воздух и уличный шум. Расположившись за расшатанным столом, на котором — Барбара узнала с первого взгляда — лежала рукопись ее романа, Стэффорд знаком предложил гостье присесть напротив. Рукопись он разложил по главам, как детишки раскладывают вкладыши от жевательной резинки, когда хотят провести осмотр коллекции. Выглядел он взбудораженным, рубашка подмышками потемнела от пота.

— Это книга, — с ходу заявил Стэффорд.

— Вам нравится?

Она готова к изданию? Ну? Ну? — Уйдя от ответа на ее вопрос, он вместо того насел на нее со своим.

— Меня пока не вполне устраивают некоторые главы.

— Ни один настоящий писатель никогда не чувствует свой труд завершенным. Поверьте главному: вам было что сказать, и вы это сделали.

Ошеломленная такой оценкой ее работы, такой верой в ее возможности, Барбара лишилась дара речи.

— Вы обладаете чем-то особенным… — Стэффорд сделал паузу, словно подыскивая нужное слово, и продолжил: — Собственным, ни на чей не похожим голосом. Проявив трудолюбие и настойчивость, многие могут научиться подражать манере даже выдающегося писателя, как Хэмингуэй или Вирджиния Вульф. Но неповторимый, индивидуальный стиль встречается нечасто. Ваши диалоги полны жизни, форма повествования своеобразна, но не усложнена. Ручаюсь, у вас будут свои почитатели, как, впрочем, и яростные критики.

Барбара впитывала каждое слово, инстинктивно чувствуя необходимость запечатлеть услышанное в памяти, чтобы в будущем иметь возможность оградить себя. Чтобы в самые тяжелые времена слова наставника послужили ей щитом и против нападок недоброжелателей, и против собственной неуверенности.