Вне закона

Она его слушала и не верила ни единому его слову, хотя до сих пор не способна объяснить, почему с первой же встречи Луганцев вызвал в ней недоверие, ведь о нем говорили как о смелом, демократично настроенном руководителе, известном академике. А может быть, потом ей стало казаться, что именно так она восприняла его с первой встречи?

Она пришла к Тагидзе, показала документы, он сразу нахмурился, брови сломались, полные губы скривились: «Я не хочу с вами разговаривать».

Она ответила: «И не нужно, я посижу здесь несколько дней тихо, как мышка». Так все и случилось.

Григорий Зурабович фыркал сначала, как рассерженный кот, но потом привык, перестал ее замечать, и ей это нравилось.

Она наблюдала, как он работал. Когда возился со своими приборами, будто уходил из окружающего мира, спускаясь в загадочные лабиринты. Он потом ей объяснил, что там шумела, двигалась, бунтовала другая, не похожая ни на какую жизнь, и, судя по выражению лица, самозабвенно счастливому, ему было хорошо в той жизни, и он досадовал, когда его возвращали из нее, неохотно принимал пищу, сердито отвечал по телефону.

Люсе помогали его сотрудники, давали статьи, переводы из зарубежных журналов. Ей все это тяжело давалось, и все же понять то, над чем он трудится, ей оказалось легче, чем искушенным в науке людям, потому что она входила в его мир с проводником, который в нем почти все знал, так как сам и создал его. Ей не надо было пересекать гигантское поле чужих знаний, хоженое-перехоженное прежними исследователями, она сразу попадала к искусственным созданиям гипертрофированных чувств, улавливающих недоступные человеку звуки, запахи, смену температур и еще многое другое.

Его маленький дешевый приборчик с половину карандаша вовремя предупреждал о сокрытой в земле мине, Тагидзе сделал его, специально отклонившись от основных дел, только для того, чтобы спасти множество парней, по злой воле попавших на войну; ни у одной армии в мире не было такого приборчика.

Он мучился потом, что не согласился сделать главным автором открытия Луганцева, о чем ему намекали из других лабораторий, не мог пойти на это, считая подлог преступлением… Но будь проклята щепетильность, когда речь идет о спасении! Ох, как он мучился, что послал всех к чертям. Вот какая странная штука: борьба за независимость и честность оборачиваются чем-то скверным. Все, все перекручивается в жизни, когда в фундамент ее закладывается ложь. Ведь для тех, кто мог сохранить себя, нет разницы, кто автор — Тагидзе или Луганцев. Отдай он авторство Луганцеву, и жизни были бы сохранены. От одного этого можно чокнуться.

Почти каждый месяц о нем писали как о человеке, который тратит бешеные деньги, но не дает ничего государству. Он плевал на эти писания, не обращал внимания, запретил своим приносить газеты, но когда появилась статейка, что по его воле приборчик, предупреждающий минную опасность, не пошел в производство, и обрушилась лавина гневных писем солдатских матерей и родственников погибших, изувеченных людей, он пришел в отчаяние. И хорошо, что именно в это время Люся оказалась рядом.

«Я расскажу, как было дело».

«Да бросьте! Кто вам позволит!»

Мускулистое лицо редактора было непроницаемо, узкие щелки прятали зрачки глаз. Он прочел раз, потом второй, отложил машинописные листки, прикрыл их ладонью, долго молчал, и молчание это разрасталось, становилось грозным, но редактор спросил устало:

«Надеюсь, вы сможете подтвердить документами?»

«У меня есть все копии актов, даже писем Министерства обороны».

«Кто же вам посмел дать секретные материалы?»

«Люди».

Он опять замолчал, лицо его отяжелело, словно совсем закаменело.

«Я должен познакомиться с документами».

Она оставила у него папку и ушла. Она была достаточно опытна, чтобы сохранить у себя еще один экземпляр ксерокопий и статью, потому что твердо была убеждена — этот каменный человек никогда не решится на публикацию материала.

Но утром она увидела статью в газете и в то же утро узнала, что редактор ушел на пенсию.

Спустя месяца три она встретила его одиноко сидящим на скамье в парке, он был в грязной рубашке, плохо выбрит, безучастно смотрел на прохожих.

Люся села рядом с ним, он не удивился. Ей стало его жаль, и она сказала: «Вы могли меня не публиковать, я подготовила себе место в другом издании». Он ответил: «Смешно было бы об этом не догадаться. На вашем месте любой бы подстраховался. Но как бы я после этого выглядел? Ведь у меня племянник… я его любил… Погиб в Афгане… Даже не в этом дело, а вообще…»

Но тут же челюсти его окаменели, и он жестко произнес: «Но я не ваш союзник. Я никогда не был и не буду на стороне критиканов. Не считайте меня своим и не сочувствуйте».

И все же она ему посочувствовала, потому что снова, уж в который раз, столкнулась с раздвоением человеческих чувств.

Ну, а до встречи с редактором, едва вышла газета, началось нечто чудовищное! Телефонные звонки с угрозами. В группу к Григорию Зурабовичу ее не пускали, она даже к объединению не могла подойти, ее тут же заворачивали.

Когда-то редакция расщедрилась и дала ей комнатенку в коммунальной квартире, где с трудом умещались тахта, одностворчатый шкаф и небольшой письменный стол; прежде в этой комнатенке жила старуха машинистка, она умерла в одиночестве, ее на третий день обнаружили соседи.

Телефон висел в прихожей на пять жильцов, по нему после выхода статьи начали звонить по ночам: ошалелые старики и старухи выскакивали в пижамах и трусах, с бранью набрасывались на Люсю. Чтобы спастись от всего этого, она уехала в длительную командировку и однажды, одиноко поужинав в холодном, неуютном ресторане, обнаружила, что тоскует по Григорию Зурабовичу, ей не хватало его молчания, его скупой улыбки, его отрешения от всего земного.

Было поздно, но она все-таки заказала номер группы, твердо зная, что никто не ответит, а он ответил:

«Вот здорово! Куда же пропали?.. Нас тут бьют, а вы сбежали. Нехорошо».

Услышав его, она чуть не расплакалась:

«Что, здорово бьют?»

«Порядком… А вас турнули с работы?»

«Нет. Обошлось».

Он помолчал и сказал:

«Вы хорошая женщина. Жаль, что мы мало виделись».

Она положила трубку и в ту же ночь поехала в аэропорт, проторчала там несколько часов, чтобы на рассвете оказаться в Москве.

Люся успела заскочить к себе, привести себя в порядок и помчалась к дому Григория Зурабовича, топталась под ветром на остановке, не сводя глаз с подъезда. Но он задерживался, и она испугалась, что, может быть, пропустила его или с ним что-то случилось. Он вышел, держа зонтик, наклонившись туловищем вперед, будто двигался по пологим сходням, и, конечно же, ничего не видел вокруг себя.

Она кинулась навстречу, приподняла зонтик, и он некоторое время ошалело смотрел на нее, потом рассмеялся; он ведь редко смеялся, и смех менял его лицо, оно становилось беспомощным, как у близорукого человека, потерявшего очки.

«Неужели вы прилетели?»

«Мне очень хотелось вас увидеть».

«Боже, да вы промокли! — воскликнул он. — Какого черта вы стоите в луже. А ну идемте!»

Он взял ее за руку, повел к своему дому; она ехала с ним в лифте и боялась, что встретит дома жену Тагидзе. Люся не знала, какая она и что может произойти от этой встречи. Но в квартире никого не было.

Тагидзе привел ее на кухню, сварил кофе и заставил его выпить с коньяком, заставил снять туфли и чулки и тем же коньяком растер ей ноги. Никогда в жизни, наверное, она не испытывала такого блаженства от забот, и ей не стыдно признаться в этом.

Они ведь теперь понимали друг друга, потому что побывали как бы в одном деле, их связывало общее направление событий и даже общий риск, и он, видимо, чувствовал: теперь она ему не чужая.

Они пробыли вместе часа три, и это были те самые часы, когда Григорий Зурабович всерьез посвящал ее в свою религию; он открывал веру, где существовал иной, непривычный для человека взгляд на природу вещей, а может быть, и всего мироздания. Для того чтобы попасть в микрокосмос — место обитания мыслей Григория Зурабовича, не нужна была лодка Харона, перевозящая души усопших в место инобытия, не нужно было двигаться кругами по конусообразной Дантовой пирамиде чистилища, муками и мытарством очищая душу для познания истины, а надо было сменить угол зрения и увидеть, что внутренняя жизнь всего сущего совсем иная, чем внешнее ее выражение.