Вне закона

Позднее Илья Викторович убедился: не он один заботился о Луганцеве, особую активность проявлял старый знакомец Судакевич. У него-то, скорее всего, и были главные нити, позволявшие направлять движение Луганцева по жизни.

Невысокий, плотненький Судакевич был веселым человеком, любил остренькие, с перчиком анекдоты, любил выпить, рядом с ним всегда кружили красивые женщины. Однажды ему Илья Викторович сказал: «Сам-то у нас анахорет, не любит сального… А ты?» На что Судакевич весело ответил: «Он-то, может, и не любит или делает вид, да генсек у нас юбочник, а его рассказиками про это самое кормят, как больного манной кашей с ложечки. А кому, как не нашему, кормить?.. Другие тоже кормильцы есть, но и наш среди них».

Конечно, вознести Луганцева в то нелегкое время, когда научный мир затаился, было сложно, одному Илье Викторовичу не под силу… Хотя, может быть, и справился бы один…

Он был вхож ко многим научным светилам первой величины. Это для других они застегнуты на все пуговицы, а для Ильи Викторовича… Они ведь понимали, как много он знал о них. Чаще всего он приезжал к ним на дачу, предварительно позвонив, он был обучен нескольким английским и французским фразам, мог поддержать легкий разговор о поэзии или шахматах. Прибыв в гости, Илья Викторович вел себя свободно, и ему удавалось быстро развеять напряжение, с каким обычно встречали ученые людей его профессии.

А бояться светилам было чего. Слишком круто обошлись с главным возмутителем спокойствия среди научных деятелей; он был не только академиком, лауреатом, но и трижды Героем — высоки, ох, как высоки знаки отличия!

Прежде чем возмутителя спокойствия выслать в Горький под жесткий надзор, в кабинете Председателя собирались совещания, они тянулись долго; Председатель вообще любил заседать долго, шевеля различные предметы и бумажки на столе, а людей, ищущих формулировки, оглядывал сквозь очки голубыми глазами, которые то отливали сталью, то пригасали от усталости; он по десять раз выслушивал каждого, поставив сложную задачу: нужно изолировать, но создать условия, не лагерь, не шарашка, даже не закрытое учреждение, обычное жилье, но под охраной, в известном городе, но лучше режимном. Остановились на Горьком. А потом уж это утверждалось в узком кругу на Политбюро.

Научный мир так перепугался после выступлений разных крикунов о свободе, о демократии, что седые, облеченные званиями, почетные-распочетные члены зарубежных обществ и академий поставили свои подписи под письмами, требующими кары возмутителю спокойствия, называя его клеймящими словами; шло даже какое-то негласное соревнование — придумать словцо похлеще.

То, что высылка в Горький научного кумира — акт отчаяния, да к тому же не свидетельствующий о глубоком уме, стало ясно почти сразу. Весть о высылке была равносильна гигантскому взрыву, произведенному посреди Тихого океана и погнавшему волну многометровой высоты на многие континенты. Даже Илья Викторович содрогнулся. К тому времени у него скопилось достаточно цинизма, чтобы скептически отнестись к действиям руководства.

Дома он сказал Римме Степановне: «Эх, не умен, совсем не умен этот рядовой, необученный. Столько лет у нас сидит, а ничему не научился. Самое скверное, когда делом заправляют непрофессионалы. Потом нам приходится подчищать…»

Но поправить ничего было нельзя. Где-нибудь в нормальной стране после такого взрыва шеф тайной полиции ушел бы в отставку, а этот высокий очкарик с зычным голосом, голубоглазый ангел смерти, как назвал его бойкий генерал, за что и поплатился, сделал вид, будто совершил злодеяние из сострадания: мол, не вышли он человека, известного всему миру, в Горький, его бы направили куда-нибудь подальше или бы умертвили. Гуманист, да и только.

Люди науки жили в страхе, а страх должно было развеять, но не получалось. Тогда и решили: в академию придут свои люди, способные навести нужный порядок, создать вновь видимость демократического режима.

Вот и начал разъезжать Илья Викторович по академическим дачам. После обеда или завтрака брал дружелюбно хозяина под руку, они прогуливались где-нибудь под соснами, беседуя о молодых ученых, Илья Викторович словно ненароком упоминал о Луганцеве, говорил — этот молодой ученый нуждается в поддержке, а то ведь опять на выборах набросают ему черных шаров. Хозяин дачи понимал все без труда. Он верил, что прежняя свобода выбора закончилась, у организации, которую представляет Илья Викторович, есть способ проверить, кто как голосовал, сейчас всякое тайное становится явным.

И Луганцев без особого труда вышел в члены-корреспонденты Академии наук, а затем через некоторое время в действительные члены. Никто из светил не решался кому-либо рассказывать о визитах на дачу Ильи Викторовича.

И первое, что сделал Луганцев, добился, чтобы Илью Викторовича выдворили на пенсию. Ему не нужны были свидетели. Слишком уж обыкновенная история — Илья Викторович должен был ее предвидеть.

Нанести удар следовало неожиданно. Для этого и нужно-то было — подготовить документы по Луганцеву и передать их наиболее радикальным членам парламента. Илья Викторович обдумывал, каким путем это сделать, у него было несколько возможностей, но не очень надежные… А вот журналистка, которая в свое время ударила по Ивану Кирилловичу в защиту Тагидзе… вот эта девчонка ни перед чем не остановится. К тому же она аккредитована на сессию Верховного Совета, вхожа к парламентариям. Илья Викторович встречал ее подпись в газете под беседами с наиболее радикальными среди них. Найти ее не составляло большого труда.

Все-таки у Ильи Викторовича сохранились кое-какие связи. И ребятишки выяснили для него об этой девочке из газеты. Самым, пожалуй, важным из сведений, полученных Ильей Викторовичем, было то, что девочка связана с сыном Тагидзе. И если эти оба узнают из документов, как много подножек подставил Луганцев Григорию Зурабовичу и как он придумал направить в его группу работников ОБХСС, заранее зная, чем это кончится, то вряд ли журналистка и сын Тагидзе останутся равнодушными к документам, которые хранятся у Ильи Викторовича. Конечно, он подстрахуется. Но выйти на парламент через молодых — прекрасный ход.

Все же неожиданности не получалось. Почему за ним установили слежку? Или Луганцев, вспомнив об Илье Викторовиче, решил действовать, он знал — тот, покидая свое место, унес архив, и надо было его найти. Но возможен и другой вариант: они пронюхали, что он занялся делом Луганцева.

Архив он упрятал немудрено: в старом сейфе на чердаке дома, в котором жил; проникнуть туда можно было через люк с лестничной площадки последнего этажа, пройти в угол за трубы, там было нечто похожее на свалку; сейф лежал меж двух бетонных глыб, был он с облупленной краской, ободранный и вряд ли мог привлечь чье-либо внимание, ключи у него были не простые, хранились на связке.

Позавчера, когда Илья Викторович доставал из сейфа серую папку, пользуясь карманным фонариком, он мог твердо поручиться — к делам никто не прикасался, метки были целы; в сейфе могли шарить только после его ухода, но и тогда они вряд ли обнаружили бы, какую именно папку он взял, ведь описи дел не было.

Да, да, серая папка с надписью «И. К. Луганцев» была не проста, в ней лежали документы, полученные от бородатого академика, добытые разным способом из управления; тут хранились и начальные отчеты профессионала-стукача, разработки планов, но самые сильные бумаги — записи бесед с опальным академиком.

Как-то в кабинете Судакевича Илья Викторович услышал такой разговор: мол, следует в Горький направить молодого талантливого физика, к которому главный диссидент Советского Союза проявляет интерес, на что последовал краткий ответ: «Не надо. Там бывает Луганцев. Они знакомы десять лет… Этого достаточно».

Конечно, в папке самыми взрывными и были отчеты о беседах Луганцева с главным диссидентом; хранились и другие документы, может быть, более важные, но нынче они не могли произвести столь взрывного эффекта, как эти записи бесед.