Любожид

Утром того же отъездного дня семилетняя Ксеня Рубинчик, стоя перед низким пюпитром, таким сиротливым в совершенно опустевшей детской комнате, с брезгливым выражением на лице водила опломбированным смычком по опломбированной скрипке и капризно кричала через стену.

– Ма! Я не могу играть на этой скрипке! Она не звучит!…

Конечно, в другой ситуации Неля нашла бы какие-то мягкие слова, которые примирили бы дочку с этой дубовой скрипкой. Но сейчас, надрываясь в попытках запихнуть в чемоданы уйму детских вещей, консервы, постельное белье, крупу в коробках, одежду на все сезоны, стиральный порошок, обувь, мыло, лекарства, кухонную утварь первой необходимости и еще черт те что, что наверняка понадобится там, на Западе, Неля вдруг взорвалась, ринулась в детскую и заорала на дочь:

– Я кому сказала, что звук не имеет значения!

И увидела расширившиеся от испуга глаза дочки.

И поймала себя на том, что могла сейчас ударить Ксеню – наотмашь, изо всей силы, словно это Ксеня была виновата в ее душевном остервенении и в том, что этот мерзавец, этот подлец, этот сукин сын даже в последнюю перед отъездом ночь не ночевал дома. И что-то надломилось в Неле, треснуло, как стекло, – она прислонилась к стене, закрыла глаза и зарыдала, бессильно опускаясь на пол.

– Мамочка! Мама! Я буду играть! Я буду… – подбежала к ней Ксеня, еще больше испуганная ее плачем.

– Прости меня… Доченька… Прости… – Рыдая, Неля протянула руки к дочке, обняла ее и повисла на ней.

– Мамочка… Мама… – заплакала Ксеня.

Тут из прихожей послышался скрип ключа в наружной двери, и девочка обрадованно рванулась туда:

– Папа! Папа пришел!

Но это был не папа. Это Нелины отец и мать привезли Бориску, который у них ночевал, а также три пустых чемодана для упаковки вещей и две тяжелые сумки с продуктами, которые мать достала неизвестно где. Хотя отца Нели уже уволили с работы «в связи с лишением допуска к секретным разработкам» и вычеркнули из списка в закрытом распределителе продуктов на Смоленской площади, ее мать, пользуясь старыми связями, ухитрялась добывать и дефицитные продукты, и кое-что из одежды. Ксеня, выскочив в прихожую, громко приветствовала бабушку и дедушку.

– Ну что? – сказала ей бабушка с вызовом в голосе. – Где твой отец?

– Не знаю. Мама плачет… – ответила девочка.

– Раньше надо было плакать, десять лет назад… – проворчала бабушка, снимая боты и мокрую от снега шапку.

– Фира! – одернул ее дед, раздевая внука. – Ты ничего не знаешь. Может, его задержали.

– Сейчас! – саркастически отозвалась бабушка. – Задержали его! Если бы его задержали, то они уже были бы здесь с обыском! А так… Я б тебе сказала, кто его задержал, если б не дети!…

В этот момент открылась входная дверь – на пороге стоял Лев Рубинчик. Его лоб был залеплен грязным пластырем, руки и небритые щеки иссечены порезами, а куртка – в запекшихся пятнах крови.

– Папа!!! – испуганно закричала Ксеня.

– Ничего, ничего, дочка… – сказал он ей, болезненно улыбаясь. – Я в порядке. Только плечо… – И объяснил на молчаливый вопрос в глазах тестя, тещи и Нели, которая вышла из комнаты: – Я разбил машину. Вдрызг…

Ксеня и Бориска бросились к окну.

Действительно, внизу, под балконом, водитель технички отцеплял тросы от разбитых «Жигулей» Рубинчика. У машины был смят весь передок и выбито лобовое стекло.

– Где это случилось? Как? – спросил у Рубинчика тесть.

– В Сокольниках. Вчера вечером. Скользко. Врезался в столб… – объяснил Рубинчик, пытаясь снять с себя куртку и кривясь от боли в плече.

– Ты не мог позвонить? – сухо спросила Неля.

– Я был без сознания, – сказал он и посмотрел ей в глаза. – Но я отдал пленки. Можешь не волноваться.

– А ты говоришь! – укорил свою жену отец Нели и поспешил к Рубинчику. – Подожди! У тебя, наверно, вывих плеча! Ничего не надо снимать! Сейчас я отвезу тебя к одному человеку! Экстрасенс! Волшебник! А иначе как ты поедешь? У вас же поезд через десять часов!

– А кто будет платить за ремонт машины? – спросила теща.

– Страховка, – сказал Рубинчик и поставил в угол к уже упакованным чемоданам свой портфель.

Глава 21

Начало длинной дороги

Была темная октябрьская ночь. Поезд «Москва – Вена – Париж» шел к западной границе Империи. Час назад он покинул Москву, столицу метрополии, и наутро прибывал в пограничный город Брест. Очередные сто мужчин, женщин и детей – пассажиры двух купейных вагонов «Москва – Брест» – уезжали на Запад, чтобы перестать быть гражданами великого Советского Союза. За их спинами на перроне Белорусского вокзала остались близкие родственники и малочисленные друзья, которые осмелились прийти проводить этих «предателей Родины», зная, что скорей всего шныряющие по перрону агенты КГБ зафиксируют их лица и занесут в списки ненадежных и склонных к отъезду. Потому такими смелыми друзьями обычно оказывались либо отказники, которым нечего терять, либо те, кто уже был «в подаче».

Но у большинства отъезжающих таких друзей не было. Рубинчиков провожали только родители Нели; Анну Сигал с ее псом Чарли провожал теперь уже бывший муж Анны профессор Аркадий Сигал; и даже Борис Кацнельсон был на перроне один, потому что Наташа в целях конспирации села в другой вагон: имея в виду их дальние планы, ей, считал Кацнельсон, не следовало обращать на себя внимание чекистов.

А кроме них, на перроне Белорусского вокзала в тот вечер оказались молодые бизнесмены Баранов и Данкевич, художник Павел Коган с двумя рослыми детьми одиннадцати и пятнадцати лет, известный книжный иллюстратор Григорий Буини с многочисленной семьей своей дочери, толстяк струнник, мечтающий попасть в Южную Африку, и еще несколько человек, знакомых Рубинчику по очередям в ОВИР, голландское и австрийское посольства, Центральную сберкассу, где эмигранты могут за рубли купить максимум 90 долларов на человека, и в билетные кассы Белорусского вокзала. Поскольку все эти люди получили разрешение на эмиграцию в одно и то же время, а срок, отпущенный им на сборы, не превышал стандартных двадцати суток, то немудрено, что и билеты на поезд они брали на одно и то же число – за пару дней до истечения срока советской выездной визы. Но хотя поезд, стоявший сейчас на платформе, шел прямо до Вены, откуда русские эмигранты могли улететь в Израиль или отправиться в США, евреям-эмигрантам продавали билеты только до Бреста. Там их ждала последняя пересадка.

Стоя на подножке своего вагона, Рубинчик смотрел на торопливую, нервную погрузку эмигрантов: «Мама, а где желтый чемодан?!. Аня, ты же забыла термос!… Проверь, где твоя виза!… Не забудь позвонить нам из Вены! Как только приедешь! Ты слышишь?… Моня, а где сумка с пирожками?!» – Он смотрел на этих шумных евреев, распаренных и потных от неподъемной тяжести их чемоданов, сумок, ящиков и саквояжей, и на советских дипломатов и офицеров, брезгливо обходящих этих евреев и садившихся в другие вагоны, и снова – на евреев. В их заполошенности, суетливости, повышенном тоне было что-то мелочное, нелепое и надрывное, что чувствовали только их дети и собаки. Дети капризничали и сопливились, собаки рвались с поводков, а взрослые в какой-то злобной досаде одергивали и тех, и других. И снова пересчитывали свои чемоданы, и нервно отталкивали какие-то свертки, которые совали им провожающие, и даже кричали на них: «Ну хватит, мама, ну уже достаточно!» И только когда поезд тихо тронулся, отъезжающие вдруг смолкли, прилипли к окнам и, кажется, впервые поняли, что они только что простились со своими родными НАВСЕГДА!