ЖД

– Без чипа вы не попали бы в рассеяние, to begin with. Он подсел ближе и обнял ее, она не отстранилась.

– Ужас, – сказала она вдруг горько и беспомощно. – Вшиты в меня две программы, и ни одна не пересиливает. Одна – ЖД, вторая – ты, и то и другое явно сильней меня. Как мне это совмещать – ума не приложу.

– Ну, потерпим, – сказал Волохов. – Говорят, если долго терпеть, само рассасывается.

– И что же тут рассосется?

– Да очень просто. Повоюют и перестанут, будет все как раньше. Будешь жить тут, на хазарских территориях, я перееду поближе к границе…

– А что я беременна – тоже рассосется? – спросила она. Некоторое время Волохов безмолвствовал, крепко прижимая ее к себе.

– Прости, Жень, – сказал он.

– Ничего, я сама давно хотела.

– Да не за то, господи… Это да, это как раз отлично. Прости, что я это… распространился.

– Ты еще не так распространишься. – Единственное хазарское, что в ней было, – так это кажущаяся отходчивость, легкость перемены настроения, да еще неутомимость, конечно. – Ты будешь теперь все чувствовать как я. Мы же связаны крепче некуда, это самый абсолютный союз. И будь уверен, когда у меня начнется токсикоз, тебя тоже начнет тошнить – не только от хазарства, но и от твоих друзей варягов, и от коренного населения, в которое ты веришь…

– Да от коренного населения, если это тебя утешит, меня давно тошнит. Меня эта пассивность чертова, неумение распорядиться своей судьбой, идиотская мечтательность – давно уже достали вот как. Ни одному слову верить нельзя, и не потому, что врут, а потому, что сами не понимают, что говорят. Я их ненавижу, если хочешь знать, и себя ненавижу за бессилие. Когда мне один наш местный глаза на это открыл, – я, веришь ли, ликовал. Нашел брата! А как присмотрелся к этим братьям, которые готовы вечно прожить в кабале у вас ли, у кого ли другого, – лишь бы самим ни за что не отвечать… Где те великие свершения, которыми это все оправдано? Тоже нуль. Культуру сделали раскаявшиеся варяги и передумавшие хазары – единственные, кто тут что-нибудь умел. А наши – так, фольклор да сумасшедший Хлебников. Что это за народ, интеллектуальная элита которого живет в метро на кольцевой и ездит по кругу?

– Как ты сказал? Интеллектуальная элита?

– Да, объясню как-нибудь. Говорят, сейчас на них облавы начались – варяги, как всегда, борются не с внешним врагом вроде вас, а с теми, до кого могут дотянуться.

– Ну хорошо, расскажешь, но не расскажешь ли еще, что мне делать с нашим будущим метисом? – Она похлопала себя по животу.

– Ну, что делать… Сама понимаешь, возвращаться в Каганат я тебе не посоветую.

– Никакого Каганата больше нет.

– Да, это верно. И почти все здесь.

– Конечно. А ты чего ждал?

– Именно этого и ждал. Я думаю, ты дождалась своего дня и можешь теперь жить тут, как и мечтала, полноправной гражданкой. У меня в Москве квартира. И мы бы с тобой туда вернулись.

– А как же наш гениальный план водить людей четыре года по долинам и по взгорьям?

– Ну, я периодически возвращался бы к тебе… Пойми, я ведь только для эксперимента. Если эту нацию не сформировать, она так и останется ни к чему не годной. Уже два года ходим, и прогресс налицо. Затвержены простейшие правила, в зародыше имеется дисциплина и чувство ответственности. А вот если походить с людьми, небольшим отрядом, без разлагающей оседлости… Я, впрочем, буду все время заходить в Москву. А может, вообще брошу всю эту затею. Пусть нация начнется с нас. С меня, с тебя и с него.

– Почем ты знаешь, может, будет она, а не он. 

– Меня все устроит. Кто бы ни был.

– Ага. И я, значит, дезертирую.

– Почему дезертируешь? У вас в армии декрет не предусмотрен?

– У нас в армии по законам военного времени это считается дезертирство. И потом, даже если я как-то отмажусь, как я объясню свой переезд в Москву? Перебегу на сторону врага, да?

– Я тебя так вывезу, что никто не узнает.

– Каким образом?

– Неважно, найду, придумаю. Я ведь все-таки из местных, меня тут все слушается, включая удачу. Приходи завтра, все придумаем.

– Приду, если смогу. Но учти, ничего придумывать я не намерена. Я останусь со своими – по крайней мере, пока смогу.

– Не вздумай вытравлять ребенка! – еле слышно запретил Волохов.

– Не вздумаю, – кивнула она. – Это у нас не принято. Но насчет тихой семейной жизни в Москве ты все-таки не обольщайся. Я – ЖД и всегда буду ЖД.

– Хорошо, я потерплю.

Ему вдруг стало невыносимо жаль ее. Он понял, куда она возвращается. Она возвращалась в ту самую вертикальную иерархию, которая не знала уже никакого сострадания, в торжество имманентных ценностей, где правил голос крови, тот самый вживленный чип. У варягов были еще хоть какие-то критерии – они ценили во враге отмороженность, замороженность, завороженность… У хазар критерий был один: наш – не наш.

– Жень, а ты не могла бы уйти со мной? Пожалуйста?

– Давай лучше ты уйдешь со мной. Я как бы захватила командира летучей гвардии. Он чапал тут огородами морковку воровать, я схватила его за морковку и привела в штаб. Давайте все, товарищи, посмотрим на живого варяга.

– Я не варяг, ты знаешь.

– Это ты себе придумал, чтобы не казаться захватчиком. Очень понятный психологический трюк.

– Слушай, я серьезно говорю. Тебе же так и так скоро нельзя будет там находиться.

– Не беспокойся, я найду убежище.

– В Европе? Типа у коллег?

– Нет, отсюда я никуда уже не денусь. Я дождалась дня, это моя земля, и я с нее не уйду.

– А, понятно. Ты дождешься вашей полной победы и примешь меня в семью, но только в качестве угнетенного. Дворецким назначишь? Или сразу в дворники?

Она хотела влепить ему затрещину, но он удержал ее руку.

– Ладно, не дерись, я от тоски.

– Если мы победим, – а мы победим, – сказала она серьезно, – я, конечно, буду растить ребенка одна. Ты мне не нужен в качестве побежденного. А ты, вероятно, будешь скитаться с остатками своей гвардии, бегая по России, потому что придется скрываться. Иногда будешь забегать ко мне, и мы будем опять урывками встречаться в какой-то бане. Сыну я буду рассказывать, что ты на опасном задании, а дочери – что ты сволочь и вообще все мужики сволочи. Потом ты пробегаешь со своей сворой четыре года и добегаешься до национального сознания. Придешь и убьешь меня, потому что это единственное, что надо со мной сделать. А ребенка похитишь и будешь воспитывать в лесах, чтобы получился Тарзан или Тарзанка. Универсальный мститель.

– Никогда. Я наймусь дворецким в соседний дом и буду тобой любоваться, когда ты будешь ходить мимо… за молоком…

– Когда мы придем к власти, молоко будет течь из крана, – сказала она.

– Господи, как я люблю тебя, Женя.

– И я тебя тоже, Володя. – Она редко называла его Володей, и он боялся, когда это случалось. Он вспомнил, как она прощалась с ним тогда, в Каганатском аэропорту…

– И спросить некого, да? Никто ведь не учил, как теперь со всем этим жить, – сказала она.

– Тысячи людей жили, и ничего.

– Тысячи людей жили до войны. А теперь война, причем, как всегда, гражданская.

– Тоже было. «Сорок первый».

– Нет, совсем другое дело. Там они оба варяги, только разного происхождения. Такое еще бывает. А мы два разных племени, совсем разных, и такое родство… Самое ужасное, что ты ведь тоже выполняешь программу, только не знаешь, какую. Я знаю, а у вас она скрыта. Наверное, такой ужас, что вы можете не выдержать. Что-нибудь гораздо страшнее, чем у нас.

– Нет у меня общей программы, – сказал Волохов. – Моя программа – быть с тобой, и только.

– Нет, так не бывает. Ладно, мне пора.

– Никуда тебе не пора.

– Точно пора. Главная драма в мире знаешь что? Что надо вставать.

– Я первым выйду.

– Никуда ты не выйдешь первым. Здесь наша территория. Если тебя возьмут, а я в это время в бане – что люди подумают? Помыться пошла? Сиди и выходи только по моему звонку. Я тебе по мобиле прозвонюсь, у меня не слушают.