ЖД

– Где тебе, рыбья кровь, – беззлобно заметил Черепанов. Он, кажется, не особенно огорчался, что бывший воспитанник разоблачает его.

– Он таким образом воспитывает храбрость, – продолжал Воронов. – Если человек может железную дорогу взорвать, то он и власти не боится. Мы еще склады боеприпасов в последнее лето перед войной немножко грабили… Так что если не убило кого, может, это благодаря нам. В общем, это воспитание такое.

– Догадываюсь, – сказал Громов.

– Ну а хоть бы и воспитание? – горячо заговорил Черепанов. – Пусть это даже игра в войну, вы можете придумать сейчас более осмысленную игру? Да по мне, пусть дети толпами идут в партизаны, а не в эту вашу поганую, извините, армию, где из них сапогами выбивают все человеческое!

– Может быть, – сказал Громов. – Ну а зимой вы тоже по лесам?

– Че – по лесам, – ответил за учителя Воронов. – И когорта славных тоже с ним. А остальные по домам, холодно.

– А армия воюет всегда и не понарошку, – сказал Громов. – Вот и вся разница.

– И за что вы воюете? – вскинулся Черепанов. – Лично вы? Чтобы угнетать самим и не давать другим?

– Нет, – сказал Громов. – Я воюю за свой долг. Я здесь родился, это накладывает определенные обязанности. И это единственный способ разорвать круг, если вы этого действительно хотите. Здесь действительно многое по кругу, но это из-за того, что каждый уклоняется от своих прямых обязанностей. В результате и получается круговое движение, которое вы ненавидите. Должен быть человек, который, не задумываясь, не оглядываясь, не спрашивая о смысле, просто выполняет свой долг. Если служебный – то служебный, если воинский – то воинский. Меня призвали, я пошел, я иду по прямой, ни на что не отвлекаясь. А без чувства долга не может быть ничего. Я ценю вашу романтическую затею, хотя и не одобряю взрывания поездов – все равно ведь починят, только люди время потеряют. Но в этом нет свободы. В этом есть произвол, а что такое свобода – я вам не могу объяснить.

– Свобода – в армии служить, – усмехнулась скво с гитарой.

– Свобода – не бояться смерти, потому что ты презираешь и ее, и все привходящие обстоятельства, – ответил Громов. – Твой долг больше жизни, больше смерти, больше всего. И ничего с этим нельзя сделать. Ты свободен, потому что ты лучше всех делаешь свое дело, и плевать на то, как делают его другие. Это их проблемы, а лучше всех должен быть ты. Но до этого надо дорасти – я не исключаю, что когда-то дорастете и вы.

– Как же, как же, – протянул Черепанов. – Насилие – это свобода, ложь – это правда… Граждане вроде вас очень удобны для любого режима. Это их руками построены все Освенцимы.

– Про Освенцимы говорит тот, кто ничего не умеет, – устало ответил Громов. – Я не буду с вами спорить, потому что слишком хорошо знаю демагогию всех партизан во все времена. И все эти ваши «Я всегда буду против» мне тоже очень хорошо известны. Вы купили себе правоту, вам очень легко себя уважать, и все, что вы делаете, – тоже ради чистого самоуважения. Подросткам, наверное, это нужно. А взрослому человеку – скучно.

– Вы не взрослый человек, вы мертвый человек, высокомерно сказал Черепанов. – И долгом своим маскируете обычную трусость. Вам страшно лишиться государственной опеки.

– Ага, я трус и именно поэтому пошел на фронт.

– Пойти на фронт – не храбрость, а тупость. У вас нету силы взять и перестать заниматься бессмысленными убийствами. Просто сказать: я не хочу воевать ни на чьей стороне.

– Ага, – повторил Громов. – Очень знакомо. Занимайтесь любовью, а не войнами. Черепанов. Боливийские леса под Блатском. Будьте реалистами, требуйте невозможного, совокупляйтесь в сельве. Вы-то и запускаете мир по кругу. Кто-то строит, а вы взрываете, и поэтому все всегда недостроено.

– Каждому свое, – сказал Черепанов. Видимо, он тоже часто вел такие споры. – Тут никто никого не переспорит. Лучше просто не пересекаться.

– Не пересечешься тут, как же, – сказал Громов. – Едешь по заданию, а тут вы…

Самая темная ночь бывает перед рассветом. Было темно, и потрескивал костер. Скво сыграла красивый проигрыш и низким голосом запела старинную партизанскую песню «Белла чао».

Это была песня итальянских партизан, сочинявших ее в куда более драматических обстоятельствах. Но так она была хороша, что и эти обстоятельства – сырой лес с поддельными партизанами в выродившейся стране – дотягивала до себя, придавая им нечто героическое. Партизаны всех мастей умудрились сделать так, что им оказалось посвящено все лучшее в мировом искусстве. Партизаны – это красиво. О чем может петь регулярная армия? В худшем случае о Родине, в лучшем о том, как дотянется до ближайшей деревни и отжарит там всех девок. Регулярная армия скучна, как все регулярное. Партизан – прелесть беззаконного и неразрешенного. Партизанские песни поются о быстрых, слезных расставаниях под крупными звездами; о ночлегах в горах и о походной любви с маленькими, смуглыми, отчаянными партизанками, которым жить осталось недолго. Да, впрочем, всем жить осталось недолго, поэтому в партизанских песнях есть гордая жалобность, заранее ощутимое сострадание ко всем участникам сюжета. Партизанская песня всегда поется об истерзанной Родине, которую нам никогда не вернут. И в самом деле, когда коренному населению удавалось ненадолго вернуть свою истерзанную Родину, оно первым делом переставало работать, так что железные дороги, дворцы и теннисные корты захватчиков немедленно приходили в упадок. Девятнадцатилетние генералы входили в разрушенные дворцы и вырезали прислугу, а пожилые писатели из бывших журналистов писали об этом короткие романы длинными фразами. Остатки свергнутого режима уходили в горы партизанить и тем покупали моральную правоту. Президентский дворец горит, в роскошном саду при дворце не смолкает перестрелка, американские вертолеты обстреливают окрестности, отряд уходит в горы, у меня пятнадцать минут, ночь, океан, бетонная набережная, запах гнили и водорослей, прощай, Росита, больше мы никогда. Смуглая скво еще перебирала струны, и партизаны, продолжая петь, поднимались, затаптывали костер и строились в ряды.

– пели они по-испански, потому что по-испански красивее. Все так же, не умолкая, они построились в колонну по три и ушли куда-то в глубь леса.

– Вот едут партизаны подпольной луны, – сказал Громов, когда они с растерянно улыбающимся Вороновым остались вдвоем около догорающего костра. – Пускай их едут. Черепанов мне объяснил, что Колосово отсюда в десяти километрах на восток. Подъем, Воронов. Ино еще побредем.

Глава вторая

Банька по-черному

– И долго ты рассчитываешь водить всех за нос? спросила Женька.

– Года четыре, – беспечно отозвался Волохов, ваш Моше водил сорок лет… за нос.

– Не трогай мою религию, Касс Кинсолвинг! Ладно, Жень. Не в Каганате, в конце концов.

В деревенской бане, где они украдкой встречались второй месяц, пахло березовыми вениками. Тускло мерцало квадратное оконце зеленоватым светом июльской ночи. Скоро август, начнут падать звезды, природа зацветет в полную силу, прежде чем умирать.

– Сколько раз мне говорили – «Иди ты в баню!», – сказал Волохов. – Я и не предполагал, что это заклятие. Видишь, я в бане, и моя бы воля – никуда бы отсюда не уходил. Знаешь, что меня больше всего огорчает?

– Ну?

– Я где-то читал… у Брэдбери, что ли… что человек – это и есть машина времени. Время проходит, а человеку ничего не делается, как во время путешествия, скажем, по проселочной дороге. Я не видел тебя три года с того раза перед самой войной, а до того еще сколько-то и еще сколько-то. И вот как будто ничего не было – понимаешь?

– Ты, Вол, забавный, у тебя все такие америки…

– Ну, жизнь и состоит в постоянном подтверждении давно известных вещей. Как будто всех сюда послали для того, чтобы доказать пять-шесть теорем. Кто-то не доказал, его, наверное, на второй год, разбираться во всех ситуациях по второму, третьему кругу… Отсюда навязчивые повторы одних и тех же мотивов в некоторых биографиях, национальных историях… А у нас с тобой все доказывается с первого раза, значит, мы скоро умрем.