Газыри

Сперва была одна-единственная жалкая карточка с ними… Две потом. Три, наконец. Четыре…

Как медленно они пополнялись!

И сколь многое тогда значили.

Но вот пошло живей вроде бы, уже десяток книг на счету, уже полтора, и как у всякого с еще неопытной душой, но уже с сознанием собственной значимости человека почти сокровенное таинство потихоньку стало превращаться в привычный ритуал: по каким бы делам ни прилетел из своего Новокузнецка в Белокаменную, как долго бы потом дружеское застолье в Доме литераторов ни продлилось, все равно выкроишь минуту, чтобы завернуть в библиотеку… Не без некоторого, конечно же, пижонства достанешь из кармана год от года аккуратно продляемый билет, вместе с крошечным «читательским листком» протянешь симпатичной милицейской сержантше и через ступеньку помчишься наверх, выхватишь из деревянного шкафа свой ящичек, замрешь над ним, будто Кащей над сундуком со златом-серебром: вот оно все тут, вот оно!..

И еще прибавилось, и еще… прав Гена Емельянов, Геннаша, внушавший мне за стаканом — как истинный сибиряк, он, правда, делал ударение на последнем слоге — за стаканом, — что мы с ним — два классика на всю-то матушку Сибирь: «Да, старичок Гарюша, да — ну, назови мне кого-нибудь еще — все жалкие и ничтожные личности, все — щенки!..»

Я пытался, не очень правда настойчиво, возражать: мол, не гони картину, шеф!.. Признайся: так ведь и не прочитал Олега Куваева, а? А там ведь в Магадане есть еще такой — Альберт Мифтахутдинов… да что Магадан — рядом с нашей Кузней, в Барнауле лесник живет… может, егерь, не в этом дело, главное — какие рассказы пишет! Евгений Гущин.

Припоминал, как в самолете, в котором в Вешенскую, на встречу с Шолоховым летела большая делегация молодых писателей, оказался рядом с восходящей тогда звездой — Геннадием Машкиным и по привычке, перенятой как раз у Емельянова, у старшего друга и наставника, тут же и понес землячков его, иркутян. Всех. Скопом. Тем более, что он тоже тогда в Иркутске жил, Скоп. Но начал я не с него. Мол, Шугаев?.. «Бегу и возвращаюсь»?.. Это куда же, мол, ему на фиг бежать приспичило и зачем ему на фиг возвращаться?.. И сидел бы там, куда забежал!

Машкин задыхался от возмущения:

— Д-да ты хоть слышал, что т-такое — «иркутская стенка»?!

— Ну, давай, «Синее море»! — нарывался я. — Давай, «Синий пароход», — открой глаза темному!

Как давно это было, Господи!

И как будто вчера…

Но, может быть, новая власть решила хорошенько перетрясти фонды библиотек и давненько уже это сделала? Не только тут, в Ленинке. По всей стране. Всюду.

Тогда — большевики. Теперь — младореформаторы.

Для них как раз наше поколение — кость в горле.

Печальная судьба: «отцы-классики» нас явно передержали, а этим мы на дух не нужны. Как в хоккее, в жесткой игре — этакая «коробочка», в которой кости хрустят… хорошо, что не сломали хребет. Но это вам фиг, ребята, это — фиг!

Первым делом нашел картотеку Сафонова, почтить Эрика: все на месте.

И Славу Шугаева почтить надо… и скольких уже, выходит, скольких!

Потом перешел к живым: с улыбкой и понимающими кивками перебрал карточки Юры Галкина… насколько могло быть больше, если бы нас нынче издавали — Юра великий труженик, великий!

Но хорошо уже то, что остался в каталоге… почему из тележки я-то выпал?!

Ладно, думаю. Это на меня какое-то затмение нашло. Бывает же?

Пять часов просидел над мудреными текстами, устал, что ни говори, и тут взялся за каталог… давай-ка завтра, брат. На свежую голову.

Из-за неожиданных телефонных звонков утром планы пришлось переиначить, волка ноги кормят, дело известное, тем более в наше сучье время да при таком, как у меня, образе жизни… Менять места обитания стало делом давно привычным: забегаетесь, ребята! — как говаривал, бывало, в нашем издательстве, в «Советском писателе» великолепный художник Женя Дробязин, потомок народовольцев, имевший врожденную привычку продолжать мало кому понятный диалог с царской охранкой. — Забегаетесь!

В библиотеку попал только через несколько месяцев, о каталоге вспомнил опять в конце дня и махнул рукой, но наутро, убедившись, что карточек моих по-прежнему нет, наконец, решил с этим разобраться. Посетовал, что нужный мне автор почему-то в каталоге не значится, и пожилая дежурная хмуро предложила: заполните листок требования, закажите, мол, какую знаете, его книгу — через полчаса попробую вам ответить.

Говорят, что первая книга — как первая любовь?

«Здравствуй, Галочкин!» написал я на листке название первого романа.

— Послушайте! — озадаченно сказала дежурная, когда снова подошел к ней. — У него много книг, у этого автора, но почему-то в нашем каталоге — ни одной…

— Вот и я — о том же.

— Дайте-ка ваш читательский!

Я протянул ей билет, она раскрыла, перевела взгляд на меня:

— Так это вы? Ваши книги?

— Да уж, извините…

— Чего ж тут извиняться… присядьте.

Возле неширокого столика сел напротив, она еще раз зачем-то посмотрела на билет и на листок требования.

— Послушайте…

— Весь внимание.

Она пристально посмотрела на меня изучающим взглядом ко всему привыкшей и давно уставшей от этого всего школьной учительницы…

— О чем хочу вас спросить…

Сняла очки в тонкой оправе, концами пальцев поправила прическу над ухом: милая женщина, которую я невольно отвлек от каких-то своих не очень веселых дум.

— У вас есть враги?

Невольно переспросил:

— Враги?.. У меня?

— Да, у вас. Враги. Есть?

Наверное, я решил маленько развлечь ее: поднялся со стула, расправил плечи. Левую ладонь приложил к боку, словно нащупав что-то на поясе, накрыл ее правой пятерней:

— У настоящего джигита должно быть много врагов!

Собеседница моя, вспомнила, наконец, что она — женщина: брови над помолодевшими глазами вскинулись, щеки стали медленно розоветь:

— Вы — джигит?

И мне пришлось подбородок приподнять:

— Разве по мне не видно?

— Н-ну, — помедлила она уже чуть кокетливо, — н-ну…

— Надеюсь, вы хотите сказать: мол, если присмотреться, то — да?!

Поднял все-таки бабенке настроение, поднял: наконец, рассмеялась.

— Вообще-то я казак, — пришлось продолжать. — И приписной черкес…

— А это что за категория?

— Принятый за своего… Названный.

— За особые заслуги?

— Большой роман перевел… старался. Но если бы мой кунак знал, что меня даже в каталоге нет, он бы мне ни за что не доверил!

— Наверное, насолили кому-то, — сказала она уже с явным сочувствием. — Крупно… Дорогу кому-то перешли: незаметно рвут по одной карточке. Подошел несколько раз… или она. Подошла… а если рядом никого, могут и за один раз вырвать.

— И «ваших — нет»?

— Вы же убедились теперь.

— Что же это: война всех против всех?.. Изобретение последней поры?

— К сожалению, всегда было. Раньше, правда, все-таки реже… в научном мире, в основном.

— И это — уже навсегда? Восстановлению не подлежит?

Она улыбнулась уже совсем свойски:

— Так и быть, пожалеем вас. Тем более — джигит. Придется все заново…

Прошел месяц-другой, и карточки мои были восстановлены, но глядел я на них без радости… Что же, думал, все-таки произошло со старыми? Кому помешали?

Может, это «привет» из тех времен, когда я достаточно долго, семь лет был заведующим редакцией «русской советский прозы» в одном из крупнейших тогда издательств, в «Советском писателе»?.. Василий Петрович Росляков, светлая ему память, и года на этом месте не выдержал.

Всякого хлебнуть пришлось уже на первых порах, и, чтобы укрепиться душой, я придумал себе девиз: не бросить писать; не спиться; не скурвиться.

Кто бы что ни говорил, но сам знаю: соблюсти себя, наверняка с Божией помощью, мне удалось. Но обиженным, хочешь-не хочешь, наверняка несть числа!.. К тому же задним умом, чем и силен русский человек, годы и годы спустя стал доходить, как искусно и как безжалостно меня подставляли те, кого считал верными своими соратниками… Так что поделом тебе, джигит! Поделом.